Вышел в тамбур. На одной из станций передо мной возник Влас, из ниоткуда, как глюк: стоит, весь на пружинках, в глаза заглядывает, понимающе ухмыляется, пиджачок одергивает, кепку с глаз на макушку сдвигает, руку жмет:
– Вот это да! Вот так встреча! Ты откуда и куда? Сколько лет! Долго жить будешь! Помнишь, как мы в детстве катались на электричках? Каждый раз вспоминаю, когда еду куда-нить…
Я сказал, что ездил повидать отца, в общих чертах обрисовал; он вспыхнул:
– Вот и отчим мой тоже! Совершенно та же картина! Я как откинулся, домой пришел, а там эта свинья поросячьи глазки на меня щурит, вопросы задает. Мол, как скоро обратно на зону собираешься? Скотина. Тоже майором остался, тоже на пенсию вышел. Я вещички молча сгреб, денег тайком у матушки шибанул и в Питер подался. По делам, мол. Я честное слово испугался, что кончу его, просто кончу. А мне охота по сотой лет так на десять? Даже если на аффекте съехать через сто пятнадцатую, все равно семь-восемь дадут, мне-то дадут, не ему! Кому-то не дадут, а мне точно впаяют. Им лишь бы меня закрыть… Ну, а твой… как он там устроился, на болотах-то?
Меня вжало в стену. Влас нависал надо мной, держась обезьяньей рукой за лампу. Нас швыряло из стороны в сторону, он только посмеивался и косил по сторонам. В тамбуре было тесно, почти как в этапке; голод в нем был, к разговору, самый настоящий, тюремный. Вопрос за вопросом. Не успевал отвечать. Он пожирал меня глазищами. Глотал слюну, поправлял кепку. Огненно-рыжие волосы ершились. Толстые губы влажно посмеивались.
– У всех стариков одна песня. Такие времена… Все на времена сваливают. Самосвалы гребаные! Их не уважают, незаслуженно вымели из избы… Им кажется, что их выгнали из дома или вот-вот выгонят… Я своего папашку вообще чуть не трахнул за это. Я те говорю! Чуть не трахнул! Физически! Чуть не опустил! Прикинь! Ни на что негодный урод… даже говорить не хочу о нем…
Рассказал все о наших общих товарищах детства: кто да что, где да когда, с кем и за что… и сколько дали… На вокзале купил пиво: «Давай в парке посидим!», – в теньке у пруда сели, открыл ключом, протянул мне бутылку, блеснул лучистыми глазами и произнес душевно:
– Дык елы-палы, сколько лет мы с тобой не виделись? Десять?
– Что-то вроде того…
Вспомнили шалости детства, перелистали годы, как журнал, в нескольких словах пробежались по крышам, дворам и улицам, посмеялись, закурили…
– Я тебе скажу: так часто все это вспоминал во время отсидки, не поверишь! Закрою глаза и вижу: Дом культуры, наше футбольное поле, чердак… о жизнь!
Внезапно все, что мы творили в детстве, мне показалось единственным светлым росчерком кисти в картине моей серой жизни – радугой над болотом!
Прикончили пиво, его душе вдруг захотелось развернуться.
– Слушай, такую легендарную встречу нельзя просто так обрывать, – резко сказал он, я кивнул. – Такой разговор завязался душевный, на полуслове никак нельзя отрезать.
– Что предлагаешь? – спросил я.
Он засмеялся во весь голос, хлопнул меня по плечу:
– Поехали ко мне!
Он жил где-то за городом, на дачке. Автобус долго плелся. Мы тянули пивко. Влас шмыгал и трепался… Мелькали колоритные персонажи, яркие имена – Ванда, Коновал… Двери, машины, хаты… Таксерская фирма, которую он неплохо нагрел. Долго шли по пыльной дороге мимо выжженной травы, мимо гаражей. Он помахал рукой пацанам. Сказал, что толкает через них запчасти и инструмент. Краденую мебель – через антикварный магазин-мастерскую, в котором работал; долго думал, как бы эту фирму кинуть, выставить хату начальника. Так ничего и не придумал.
– Слишком мелочно это, – сказал Влас брезгливо. – Не та рыба, чтобы тянуть потом лямку. Особенно если к делу примешиваются обиды, тогда это совсем другое дело. Это уже личное. А если личное, то не меньше чем на миллион. Я себя только так ценю. На дураков из-за штуки крон дуться глупо. Бессмысленно. Если из-за всякого таракана на дело идти, да, блин, жизни не хватит, чтобы всех кинуть! Вот мы и пришли!
Звякнула проволочка. Калитка скрипнула. Дачка была ветхая, запущенная. Парник, как привидение, покачивал рваными целлофановыми боками, ровно шурша. Внутри росла дичка.
– Беспонтовая, – сказал Влас.
Прошли внутрь. Пахнуло сыростью. Жуткий беспорядок. На тахте несколько ватных одеял и какие-то кофты. Он достал стаканы, «Абсент», ложка, сахар, зажигалка…
– Нет ничего лучше, – сказал он; я кивнул. – Абсент горит, сердце бежит, – приговаривал Влас, наливая.
Пили во дворе, не закусывая. Сразу вставило; он расспрашивал, как и что… чем занимаюсь… хотел понять, что я собой представляю… Ничего путного, совсем ничего… даже выдавить было нечего! Одно бормотание: работал сторожем, закончил институт, опять сторожем… на это и держались. Мать с прочими товарками стояла на Тоомпеа с какими-то нелепыми плакатами. Они требовали освобождения директора завода. Мела улицу, пока не скрутило, – она вешала флаг в день независимости, так и застыла на лестнице, кидала в окно мне снежки, сосульки… чтобы я вышел; снимал ее оттуда, как кошку с дерева. Работал дворником вместо нее, экономил на всем, в отчаянии пошел уборщиком в «Макдоналдс»… выгнали и оттуда – все валилось из рук.
Влас кивал и сочувствовал:
– Я знаю, о чем ты говоришь. Тоже наглотался… Не говори…
Хлопнул меня по колену, сказал, что мне необходимо развеяться. Налил, поджег сахар, потушил. Выпили, облизнулись, закурили дичку. Он сказал, что это дело можно поправить, он тоже на голяке, почти.
– Просто я над кое-чем тут размышлял, – щурился Влас, – а когда продумываешь что-то, нельзя отвлекаться на пустяки. Тем более если думаешь о большом деле. Поэтому немножко издержался. Я бы мог заняться машинами…
Он стал перечислять вещи, о которых я не имел ни малейшего представления, сказал, что знает сто способов, как угнать машину, даже если она со спутниковой сигнализацией, но это туфта. Он больше не хочет кормить пауков. Он грабил своих работодателей и наводил на них братву. Но это же скучно. Его знают все шлюхи Таллина и Тарту. Он регулярно выезжает в Ригу поднять пару хат. Но сколько веревочка ни вейся… Он знает Питер как свои пять пальцев. Блевал по утрам в канал Грибоедова, а по ночам снимал шлюх на площади Пушкина. На Варшавском он увел чемодан. Мелочовка: янтарь, горный хрусталь, – но зато чисто и красиво сработал!
– Все деньги у эстонцев, – говорил он. – У всех каналов стоят они, с подсачиками, и тянут, тянут… Нам одна мелочь остается. Если не знаешь языка, ты как глухонемой. Ни одного документа не поймешь. Ничего не напишешь. А по переводчикам замаешься бегать. Скоро такие бабки будут брать за одну строку перевода! А за печать нотариуса я молчу. Надо учить язык, чтобы влезать в их структуры, чтобы своим быть в стане врага. И бомбить их. Их надо бомбить, но с умом…
Он сказал, что овладел эстонским для того, чтоб втираться в доверие. С гордостью поставил меня в известность, что теперь он – настоящий аферист с большой буквы.
