Из какого-то таинственного департамента ему прислали бумагу, где черным по белому было написано, что надо чистить лес.
– Лес – это еще и парк, – объяснял он мне, – общественное место. В нем люди гуляют… Посмотри, тропинки завалило, дорогу тоже… Никто не сможет гулять… И я должен нести ответственность перед коммуной острова за весь этот беспорядок, потому что я – хозяин! Надо посмотреть, что мы могли бы тут сделать своими силами… Надо хоть что-то придумать…
Он ползал между стволов поваленных деревьев, повисал на ветвях, соскальзывал в овраг, я его оттуда вытягивал, скатываясь в столетнюю листву вместе с ним… Повязанные колючим плющом, сплевывая паутину, мы выкарабкивались, по лицу хлестали ветки. Так продолжалось недели две. Мы стали похожи на троллей. Я быстро вошел во вкус. Нас охватывал пыл. Мы увлекались, забирались в дебри, далеко от бурелома… Иногда он останавливался, оглядываясь по сторонам, сопел, мычал, а потом говорил:
– Это уже не мой, наверное, лес. Да, это угодья лесника. Мы не должны были сюда забираться. Видишь, тут порядок, чисто, все убрано… Это территория лесника! Сразу чувствуется, это не наши места.
Такие путешествия отвлекали меня от идиотских «предчувствий», жизнь казалась чем-то вроде игры: поползал по лесу, поел, покурил, чаю попил да спать пошел, – почти как спорт!
И вдруг, одним сизым утром, он сказал, что лес может подождать… Я посмотрел на него с изумлением.
– Да, – сказал он, – лес пока что может подождать…
Я остолбенел. Мы стояли на балконе северного фасада замка, пили чай. Погода была отличная. В такую погоду можно было всласть по лесу поползать! Но тут он изрек:
– Лесом с этого дня мы больше не занимаемся! – Сильно повысив голос, почти до крика, стал объяснять: – Перебрасываем все силы на замок! Переносим леса с юго-восточной стороны на северный фасад! Латаем башню и гуру-рум! – Он орал, точно внизу, под балконом, скопились толпы. – Будем приводить стены большого холла в порядок! И крышу! А также комнаты для гостей!
И т. д., и т. п., по списку, по пунктам…
Мне казалось, что он бредил. Он говорил сам с собой во множественном числе. Уже не в первый раз! Но в тот момент, на балконе, он особенно исступленно повторял «мы», он так сосредоточенно говорил «мы», «мы», «мы», – хотя я ни разу вокруг него не видел никого, кто бы участвовал в его проектах, – что мне показалось, будто вокруг него витают какие-то незримые сущности, от имени которых он ораторствует с опасно обвисшего балкона! Я устало отвернулся, устремил взгляд в никуда. Меня вдруг охватила досада.
Чтобы отвлечься, я принялся настойчиво рассматривать тибетские флаги над домом Клауса, его пригожий японский сад – камешек к камешку, я всматривался во все эти дурацкие мелочи, лишь бы не оборачиваться к старику, не показать ему досаду. Старик продолжал скрипеть:
– Деревья никуда не денутся. Мы не бросаем это дело, мы приостанавливаем начатые работы. Мы их начали, уже начали, и никто не может нас обвинить в том, что мы не занимаемся чисткой леса! Мы на время прерываемся, вот так. На носу семинар, и замок надо приводить в порядок, замок, а не лес. С лесом мы все-таки разберемся после семинара. Кое-кто из ребят сказал, что задержится… До осени… В августе начнем убирать лес. Я с ними поговорю… Но пока нет надобности, потому что мы будем заниматься вплотную замком и только замком! А потом возьмемся за лес… Хотя бы начнем… Никто не обязывал нас сроками… Мы начнем, так чтоб видно было, что работы пошли, и нас уже оставят на некоторое время в покое…
Мы две недели выходили в лес, на шесть, а то все восемь часов, как на работу! Мы ползали по стволам поваленных деревьев, по оврагам, прыгали через лужи и ручьи, гоняли чьих-то баранов, обсуждали нефтяной кризис и заговор против человечества. Мы погибали в зарослях, проклиная глобальный капитализм, утопали в грязи, исследуя бурелом. Старик обозначил все деревья, поделил лес на объекты, продумал, расписал работы, составил план действий, список групп, внес имена литовцев и украинцев, которые еще даже не приехали, наметил час, когда он с каждым поговорит отдельно, чтобы предложить поучаствовать в уборке леса; он купил солярки для трактора и нескончаемый металлический трос, который мы вдвоем волокли в ангар через всю деревню, как два дикаря, убивших анаконду. Мы даже несколько деревьев очистили от ветвей топорами. Он пересчитал все деревья, продумал стратегию изымания из оврагов, подсчитал в среднем количество часов на каждую операцию, количество человеческих душ, усилий, крон. Мы подмели ангар, где он собирался хранить распиленные доски. Вновь и вновь мы брели в лес, срубали ветви с деревьев… Все было готово! Деревья были помечены! Он каждому дал номер, имя, определил возраст!
– Мачтовые сосны на распил! – говорил он с такой важностью, будто бы я был не единственный при этой сцене, а за моей спиной еще сотня человек с нетерпением борзых перед стартом ждали команды, чтобы приняться за распил, за корчевание, за воздвижение свай, за то, чтобы взяться за лебедки, пилы, краны, лопаты, рычаги, что угодно. – Могут получиться красивые длинные доски… Длинная доска – это деньги, – рассуждал он. – А у нас не так уж и много денег! Деревья погибли! Их поломал ветер. Стихийное бедствие. Сами бы мы ни за что их распиливать не стали… Но раз уж так получилось… Будем пилить… Пригласим специалиста… Несколько стволов уже распилили… Те, что у самой дороги… Два дерева, самых больших, упали прямо поперек дороги! Перегородили дорогу! Пришлось немедленно вызывать людей… Доски лежат прямо там же… Надо бы отвезти в ангар… Мы с бригадой до сих пор не расплатились… Но они сказали, что могут ждать до конца года… Нам деньги еще понадобятся на ремонт крыши, отопительной системы и всякие прочие нужды! Монастырь – это хлопотное дело! Мачтовые сосны, стало быть, на распил!
Он произносил подобные речи над каждой сосной. Сколько в нем было энергии! Сколько энтузиазма! Он так горел! Ему не терпелось приступить к очистке леса, как полководцу к осаде какой-нибудь крепости. На бумаге все было уже убрано, в его голове лес уже был очищен, оставалось, чтоб люди впряглись и – следуя его указаниям – сделали бы все, как он это видел! Он даже воображал лица чиновников, которые приедут с комиссией в Хускего и обомлеют, не найдя ни одного сломанного ствола!
– Они только палки мне в колеса вставляют! – кричал он. – Я знаю, зачем им вдруг понадобилось придумать эту уборку! Чтоб приостановить проект! Наш основной проект! Монастырь! Который мы уже сорок лет строим! Они хотят задушить нас этой неожиданной работой в лесу! Не тут-то было!
Он клялся, что обломает всех чинуш, адвокатов и министров, которым неугодно видеть на датской земле русский православный монастырь. Он потрясал кулаками, с пеной у рта шипел, что нет таких препятствий, которые помешают ему осуществить этот благой замысел! И вдруг он сворачивает эти приготовления и уходит с головой в какой-то доклад. Он получил письмо от каких-то поляков и потребовал от меня перевода. Я сказал, что ничего не понимаю в польском.
– Но почему они тогда пишут по-польски? – яростно трясясь, спрашивал он меня. Его аж перекосило.
