– Нет, конечно. Я делаю уроки, и ты плохо вел себя сегодня днем. Отвратительно.
– …! – заорал Паша. – Зачем ты тогда…
– Что?
Он яростно почесал щеку совершенно грязной рукой.
– …! – повторил он и ушел, хлопнув дверью так, что больше она в тот вечер у нас не закрылась.
Приходил дядя Гриша, бормоча, чинил ее, но не починил. Так что на ночь пришлось подпереть дверь ближайшей тумбочкой.
На следующий день третьим уроком было черчение, которое у нас бывает раз в неделю, но не каждый раз, иногда вместо черчения у нас просто «библиотечный урок», на котором мы ничего не делаем. Черчение у нас преподает Вульфа, та же самая Лариса Вольфганговна, которая ведет дополнительные занятия по рисованию.
Она была неожиданно ярко и интересно одета. Собрала свои рыжеватые волосы в высокий хвостик, как будто школьница, надела оранжевую толстовку с какими-то висюльками, железками и маленькими блестящими черепами и очень туго обтягивающие брюки. В начале урока она раздала нам старые работы, которые мы сдавали еще в сентябре. Моей работы не было.
– У тебя двойка, – весело сказала Вульфа.
– А можно посмотреть работу?
– Нельзя, – еще веселее ответила она. – Зачем тебе смотреть работу, за которую учитель тебе поставил двойку?
– А исправить можно?
– Нет, конечно, – засмеялась Вульфа. – А какая тебе разница? У тебя разве не все двойки выходят?
Я насторожилась. Что-то происходило странное. Я, конечно, помню ту встречу около школы, и как Виктор Сергеевич с ней отходил, говорил о чем-то, и как она цеплялась ко мне, но не будет же она это выносить так далеко?
– Нет, не все. У меня ни двоек, ни троек нет. У меня четверки и пятерки, – как можно нейтральнее ответила я.
– Были, Брусникина, были! Теперь ты так развернулась, что ни один нормальный учитель тебе положительной оценки не поставит. Да и зачем тебе? Отличный аттестат, что ли, тебе нужен? Чтобы на маляра учиться?
Я решила дать ей высказаться. Кажется, ей так же плохо, как было тогда, в субботу, и лучше не стало.
– Да, и еще, – сказала Лариса Вольфганговна, нервно похлопывая себя по туго перетянутым бокам, от чего раздавался смешной звук. Кто-то в классе засмеялся. Она нервно вздрогнула, не сводя с меня глаз. – Тебе смешно? – спросила она, как будто в классе была только я одна. Я сидела, не проронив ни звука, и даже не улыбалась. – Тебе смешно. Хорошо.
– Это не Руся смеялась, – неожиданно сказала Маша.
Лариса Вольфганговна даже ухом не повела в ее сторону.
– Слушай, Брусникина, что за имя у тебя такое, как у лошади, а? Не пойми что…
Никто, вопреки ее ожиданиям, не засмеялся. Я мельком увидела, как Паша, нахмурившись, слушал ее, не мог понять, что происходит. Увидев мой взгляд, он резко отвернулся. Недоволен собой, наверно, всё не то, всё не так.
– И вот еще что! Никак не дашь мне договорить! – она нервно взбила густую челку, которую она вчера, видимо, отрезала и которая ей не очень шла, делая ее похожей на чем-то страшно удивленную, очень уставшую, невыспавшуюся студентку.
От нее сегодня сильно пахло лекарствами и перегаром – последнее ни с чем не спутать, так часто пахнет от дяди Гриши по утрам, когда я пробегаю мимо него. Он выходит с утра курить, и перегар слышен даже сквозь клубы дыма.
– Тебе не стоит заниматься рисованием, Брусникина.
– Почему? – спросила я, понимая, что лучше услышать все сразу.
– Потому что ты бездарна. У тебя нет способностей, понимаешь? Зачем мне с тобой заниматься, когда есть способные дети? Да еще бесплатно! За вас мне денег не платят, чтоб вы знали! – Это она на всякий случай сказала всем детдомовским, хотя занималась из класса только я одна.
Вот интересно, смогла бы она это сказать какой-нибудь домашней девочке, даже если бы и ревновала ее к Виктору Сергеевичу? Неужели она его любила? Или даже любит сейчас? Я совсем другими глазами взглянула на Ларису Вольфганговну. Что означает это толстое обручальное кольцо на левой руке? А вдруг ей подарил его Виктор Сергеевич? Или кольцо просто для отвода глаз? Вера тоже приезжала с кольцом на правой руке, чтобы все думали, что она вышла замуж.
– Лариса Вольф-…ган-говна… – подала голос Маша.
Я посмотрела на Машу и покачала головой. Она показала мне на свой телефон и стала что-то писать в нем, а я сказала ей негромко:
– Не пиши, у меня нет телефона, потом расскажу.
Вульфа услышала только мою последнюю фразу и громко расхохоталась:
– А ты всем расскажи, Брусникина! Всем расскажи! Это гораздо интереснее, чем наш урок! Как у тебя с тренером? Все тип-топ? Ни стыда у тебя нет, ни совести, вы смотрите, а, решила таким способом сразу и все получить, да?
Я не знала, как ее остановить. Мне было стыдно не столько за себя, сколько за нее. Но остановил разошедшуюся Вульфу Паша. Она просто не знала, как больно она делала Паше, не мне. Глядя совершенно белыми глазами на учительницу, он проговорил, четко и внятно, самое простое и липкое матерное словцо, которое последние дни у Паши заменяет все другие слова. А что ему, бедному, делать? Он по-другому выражать свою боль и гнев просто не умеет.
Вульфа охнула так, как будто никогда не слышала этого слова.
– Вон пошел! – заорала она.
– Это он не вам сказал, – попыталась встрять я, и совершенно напрасно.
Вульфа стала ругаться, быстро, много, все подряд говорить, пару раз она произнесла совершенно то же слово, но, кажется, сама этого не заметила.
Не зря я не доверяю Виктору Сергеевичу. Вот что с женщинами происходит после того, как он их бросает. Только меня ему бросать не придется, потому что я ему не верю. Еще предлагал мне «душу открыть» вчера! Наверно, Вульфа неосмотрительно ему душу открывала, а теперь ей так плохо. Да я знаю еще по Лерке и по Вере – женщины очень сильно меняются, когда их бросают. Может, и хорошо, что воспитательница у меня телефон вчера отобрала. Я весь вечер занималась и читала Толстого, а не слушала вкрадчивый голос Виктора Сергеевича. Что нового он мог спросить у меня? Не исполнилось ли мне случайно к вечеру восемнадцать лет? И что мог сказать? Что я очень хорошая и загадочная девочка? Конечно, загадочная – не повелась на его поцелуи и приятные слова.
Я послушала Ларису Вольфганговну да и вышла из класса. Зачем мне это слушать? Хорошую оценку она мне все равно теперь не поставит, но мне все равно, что у меня в аттестате по черчению. Я в принципе хотела, чтобы у меня были только четверки и пятерки. Это очень важно для всех учителей. Если у тебя нет троек, зачем он тебе свою единственную тройку поставит – совсем другое отношение, я это уже давно поняла. Но я не буду за четверку унижаться перед Вульфой, которая с ума, кажется, сошла от ревности.
Паша выскочил за мной.
