Еще некоторое время назад этот вопрос его занимал, и Паша спрашивал меня по нескольку раз в день, люблю ли я его. А теперь он больше занят своими ощущениями.
Нет, конечно, рассказать отцу Андрею я это не смогу. И вообще никому не смогу. Мне хочется попросить прощения у Бога, в которого я мало верю, но все-таки, наверное, верю, за то, что у меня так все криво выходит. За то, что я целуюсь в день – не по своей воле – с двумя мужчинами. Точнее, с Пашкой, глупым, сопливым, неумытым парнишкой, который рано повзрослел телом, но совершенно не повзрослел умом и душой, и с мужчиной. А мне хочется считать себя хорошей и оставаться хорошей.
Может быть, Анна Михайловна увидела вчера во мне как раз то, от чего я сама сейчас страдаю? Она, как женщина, все сразу поняла и быстренько увезла своего сына, потому что он ей гораздо важнее, чем я. Мальчики любят шалав, я это точно знаю. Только я не шалава! Нет. Вот с этим я бы хотела прийти в церковь, чтобы сказать это Богу или тому, кому многие люди доверяют свои самые сокровенные боли и надежды. Кто бы это ни был.
Если бы дядя Гриша вчера не пошел в обход двора и не прогнал Пашу, я бы не знаю, чем это закончилось, потому что у меня уже не было слез, не было сил, я знала, если я вырвусь, он пойдет за мной, если я пойду в комнату, он будет стучать, скрестись в дверь, в окно, позорить меня, орать, опять всем рассказывать грязные небылицы про меня и Виктора Сергеевича, угрожать. Не знаю, то ли он хочет доказать – себе, мне, всем вокруг, – что он взрослый мужчина, то ли просто, как говорит Серафима про всех нас, у него гормональный взрыв, и Пашу взрывает временами так, что он совершает совсем уже странные поступки.
Дядя Гриша, может быть, пришел нарочно. Мне очень хочется в это верить. Он видел, как Паша метался по двору, меня искал. И через некоторое время наш сторож решил проверить, как дела. А дела были уже совсем плохи, и дядя Гриша огрел Пашу большой метлой, которую он зачем-то захватил с собой – не собирался же он двор подметать в темноте? – раз огрел, два огрел, Паша завыл, бросился было на дядю Гришу, но что-то его остановило.
– Бяги, девка, – только и сказал мне дядя Гриша. – Да запирайси у себя в комнате.
Я слышала, как Паша что-то возбужденно объяснял дяде Грише, если можно это так назвать. А дядя Гриша, в свою очередь, объяснял Паше, что тот категорически неправ. На своем языке, разумеется, понятном Паше.
Я шла, думала-думала и придумала. Обратно я не повернула, незачем. Я ни в чем не виновата и ничего плохого не делаю. Минут через десять я включила телефон и позвонила воспитательнице:
– Любовь Игоревна, а вы где? Можно я к вам перед завтраком зайду? Прямо сейчас.
– Сейчас? – немного растерялась Любовь Игоревна. – Да зачем… Погоди, а ты-то сама где? Ты что, уже вернулась?
– Да я же близко была. Я здесь стою, жду Любу, голову ей помыть хочу.
– Какую Любу… Ах, Любу… Эту, что ли… Ладно. Так, значит, после завтрака, договорились?
Расчет мой был прост. Не будет Любовь Игоревна затевать никакие разговоры перед завтраком, когда надо всех поднять – в субботу вставать никто не хочет, маленьким помочь, да и самой позавтракать, пока не остыло. Задерживаться она не будет. Вряд ли она пойдет искать Любу, что-то проверять, была ли я, где я. Сказала – приду, значит, приду. А после завтрака, я надеюсь, ее отвлекут чем-нибудь. В крайнем случае буду говорить, что сейчас приду. Вот сейчас, уже иду. Что я где-то здесь. Те мальчики, которые однажды у нас убегали и спали в подсобке в магазине, заперли перед побегом туалет, и все думали, что один из них там, о втором сначала даже не беспокоились. Звали-звали, строили предположения, сначала смешные, потом страшные. И затем уже дверь стали выламывать. А там никого нет. Они это специально придумали. Хотя можно было просто тихо убежать, не привлекая ничьего внимания.
Я пришла в церковь рано, служба еще не началась. Прихожане собирались, кто-то уже стоял, кто-то шел, не торопясь, с благостными лицами, с озабоченными – с разными. В основном женщины – бабушки в белых платочках, аккуратные, и помоложе – просто в платках, в разноцветных. Я тоже повязала платок, я предусмотрительно взяла мамину голубую косынку. Издалека я видела, как в боковой вход в церковь заходил отец Андрей, но не стала его окликать, постеснялась.
Мне так удивительно было стоять в церкви, слушать его. Ведь я сидела с ним за одним столом, он так просто наливал мне чай. В первый раз на службе он ничего не говорил, тогда только пели, или же я слишком рано убежала в школу. А сейчас была воскресная служба, и отец Андрей разговаривал со своими прихожанами как учитель. Только у нас в школе нет таких учителей, потому что нет такого предмета. Если бы был и его надо было бы как-то назвать, то это был бы предмет «нравственность».
Отец Андрей, как будто зная, что я стою в глубине церкви, говорил о лжи, которая портит душу, об удобной лжи, которой привыкают пользоваться люди, потому что отчаиваются жить с неудобной правдой. И самому неудобно, и другим… Не проще ли врать? Отец Андрей убеждал прихожан, что врать хоть проще, но гораздо хуже для души.
Я не спорила с ним внутренне, внимательно слушала, он говорил очень хорошо, доходчиво, просто, но не примитивно, и совсем так, как он разговаривал со мной в жизни. А потом мне даже стало горячо от того, к чему он перешел, – отец Андрей стал говорить о прелюбодеянии, о неразборчивости в своих связях. Если честно, я даже не могла предположить, что священники рассуждают на такие темы! Я недавно узнала это слово. Не уверена, что оно относится ко мне, я услышала его по телевизору, сначала думала, что это что-то хорошее, потому что звучит оно красиво. Но ничего хорошего в этом нет. А уж в неразборчивости…
Наверно, он увидел меня – пронеслась у меня мысль – и поэтому говорит об этом. Я заступила за спину стоявшей рядом женщины. Хотя ведь он ничего обо мне не знает. Нет, просто так совпало. Он знает всякие житейские истории, может быть, знает о моей Вере, не удивлюсь, если она ходит к нему на исповедь, она упоминала что-то о церкви…
Отец Андрей говорил о том, что душа страдает от случайных связей, от неглубоких отношений. Интересно, то, что у меня с Пашей и Виктором Сергеевичем, – тоже называется «случайная связь» и прелюбодеяние, или все же он имеет в виду настоящие интимные отношения?
Как-то мне стало нехорошо. Я ведь шла в церковь совсем не за этим. Я хотела поставить свечку – и на поминальный столик, и просто святым, Богородице, послушать песнопения, в церкви ведь как будто другой мир. Хотела попросить прощения, постоять у иконы, подождать, вдруг как будто приоткроется окошко и на меня дунет из того, иного, тайного мира, в котором всё знают и обо мне, и обо всех – что было и что будет, в котором могут решить, как мне жить дальше, могут снять тяжесть с моей души… В прошлый раз именно так и было. Тогда еще не произошло столько событий, как сейчас, но я же была в церкви на следующий день после кладбища, и у меня было именно такое ощущение около одной иконы.
Сейчас к ней было не подойти, там вплотную стояли несколько женщин. А у другой такого не происходило. Да еще и священник, которого я немного знаю, вдруг заговорил именно обо мне! Тоже чудеса. Наверно, поэтому люди сюда и ходят – потому что в церкви происходят чудеса.
