– Какие?
– Но ты же понимаешь, что нельзя бежать через дорогу, когда там на большой скорости едет самосвал.
– Понимаю.
– Что нельзя ходить раздетой в мороз. Тебе ведь холодно?
– Да.
– Вот так же тебе холодно и сейчас, потому что ты нарушаешь закон. Просто он не такой очевидный. Тебе плохо, холодно и одиноко.
– Мне тепло с Виктором Сергеевичем, он обо мне заботится.
Священник вздохнул.
– Искушая себя и тебя заодно. Было бы это просто и правильно, Руся, мы бы так долго с тобой об этом не разговаривали.
– А что мне делать?
– Я тебе еще раньше говорил – чаще приходи в церковь, стой на службе, молись. Ты не услышала меня. Услышь сейчас. Иди вот сейчас к иконе и молись. Читай молитвы, говори то, что тебя мучает.
– Я с человеком хочу говорить, а не с Богом. Бог меня не слышит, – сказала я, точно зная, что отцу Андрею этого говорить не нужно.
– Ты уже поговорила со мной, – мягко ответил отец Андрей. – Тебе стало легче?
– Нет.
– Попробуй теперь поговорить с Богом. Возьми свечку, вот там лежат, просто возьми, без денег, зажги ее, стой у иконы и молись, читай все молитвы, которые знаешь, говори, что у тебя на душе.
– Спасибо, – кивнула я.
Отец Андрей ободрительно похлопал меня по плечу, а я действительно взяла свечку, встала в дальний угол, десять раз или больше прочитала «Отче наш», больше я ничего не помнила (читала недавно молитву Оптинских старцев в больнице, там лежал листочек, но наизусть оттуда ничего не запомнила), потом стала рассказывать то, что могла бы рассказать отцу Андрею, если бы мне не было стыдно, или маме, если бы она была жива. Наверно, могла бы. Наверно, мама бы меня поняла. А как узнать, понял ли меня Бог? Услышал ли?
Я не знаю, сколько времени прошло, может быть, час, может быть, больше. Я тихо, почти про себя, неслышным шепотом рассказала все – про Пашу, как он мне нравился, как постепенно чувства мои изменились и осталась жалость, смешанная с неприязнью, страхом и стыдом за него, за себя.
Про Андрея, в которого я мгновенно влюбилась и через несколько дней забыла даже его лицо, помню только это удивительное, ни с чем не сравнимое чувство – когда растворилось все вокруг, остался только он и я.
Про Виктора Сергеевича, про то, как он меня целовал, а я просто стояла и прислушивалась к себе, и мне нравилось это ощущение, как постепенно влюбилась в него – так, наверно, называется моя симпатия к нему. Про бедную Вульфу, потерявшую себя от любви и ревности. Про то, что все плохо ко мне относятся, считают маленькой шлюхой.
И про то, что я не знаю, как быть. Отказаться от Виктора Сергеевича, от его нежной заботы? Или обручиться с ним – не знаю, как это делается, но он, наверно, знает, раз предлагает? И продолжать общаться с ним, несмотря на осуждение окружающих, потому что мне с ним тепло и хорошо, мне нравится на него смотреть, мне приятны его объятия и не противны поцелуи.
Я сказала Богу – если он есть и если он меня слышал, что даже отец Андрей против меня. Что никто меня не слышит и никто не понимает. Никто не понимает, как мне одиноко и как я запуталась. И попросила его – если он есть, дать мне знать.
Я долго стояла у иконы, свечка, которую я поставила, почти уже догорела. Маленькая тоненькая свечка за пять руб-лей. Женщина, убиравшаяся в церкви, подошла, быстро ее задула и ловко выбросила в коробку с огарками других свечей. Она даже не взглянула на меня, как будто меня здесь и не было.
Я ждала и ждала какого-нибудь знака. Я смотрела на одну большую свечу, горевшую посредине церкви на самом большом подсвечнике. Смотрела на пламя. Думала, если оно начнет отклоняться, значит, Бог меня слышит. Но пламя горело ровно, устремляясь вверх, под темный закопченный купол церкви.
Я прислушивалась: может быть, внутри меня появятся какие-нибудь слова, которых раньше не было. Ведь сказали же мне однажды: «Она там, где ты» – про маму. И про «страдание» я услышала – не поняла тогда, что имелось в виду, но точно слышала это неожиданное слово. Но нет. Сейчас ни слов, ни мыслей, ни чувств каких-то новых, неожиданных, необычных внутри меня слышно не было.
Значит, и Бог меня не слышит. Значит, я вообще одна. И не нужна ни Богу, ни людям. Виктору Сергеевичу нужна. Но это плохо, это против человеческих законов. Паше нужна, но Паша идиот. И такой же малолетка, как и я. Только совсем беспомощный и даже опасный, потому что без мозгов и тормозов.
Что мне делать? Куда идти?
Я вышла из церковного дворика и побрела по улице. Вот переехала бы меня сейчас машина, и всем бы стало легче. Паша бы со временем успокоился, Виктор Сергеевич, я думаю, и сильно страдать бы не стал, он легкий, веселый человек. А главное, стало бы легче мне самой.
Я под колеса бросаться не стану. Я знаю, что это грех, страшный грех. И если Бог есть, душа потом будет страдать. Уходить отсюда, потому что невыносимо страдает душа, для того, чтобы страдать вечно, – какой смысл? Вот если бы случайно переехала машина – это другое дело.
Вот упала я с крыши – не разбилась, низко очень. Ударилась виском сегодня – тоже ничего. А иногда люди от этого умирают. Значит, мне надо жить. Может быть, это и есть мне ответ от Бога? А что, получается, он мне ответил раньше, чем я обратилась к нему с вопросом? Так может быть? И спрашивала-то я Бога конкретно – что же мне делать с Виктором Сергеевичем. А ответ пришел вот такой общий: жить, в смысле – не умирать. Не знаю, не понимаю. Потерялась.
Я вернулась в больницу, напоролась на Наталью Васильевну, молча выслушала, что она думает обо мне, ничуть не удивилась – обо мне никто хорошо не думает. Пошла в палату и легла спать, хотя все вокруг меня еще не спали и разговаривали. Я закрылась одеялом и постаралась заснуть.
Мне приснилась мама, которая что-то мне говорила, сидела напротив меня в светлой комнате, я понимала, что она говорит, но не слышала слов. Во сне мне было так хорошо, так спокойно, так все понятно. Мама смотрела на меня ясными глазами и улыбалась. Она знала, что я хорошая. Она меня любит – я это точно знала, и от этого мне было тепло.
Я проснулась оттого, что мне нечем дышать. В палате было уже темно. Остро пахло едой, тяжелым чужим дыханием, лекарствами. Я накинула одеяло, вышла в коридор, села на холодный подоконник и стала плакать. Надо же, я научилась плакать. Столько лет в детском доме у меня была слава, что я не умею плакать. Оказывается, умею.
Мне не стало особо легче от слез, наоборот, я как-то даже устала. Куда мне деваться? Как быть? Уехать в чужой детский дом на оставшиеся полгода? Не могу себе этого представить. Без Любы, без всех наших, без моих мальчишек, с которыми я бегаю по утрам, без Паши, без Серафимы, без Виктора Сергеевича… Интересно, как он распрощался с Вульфой, на чем? Приезжал ли он вчера, когда я убежала в церковь? Ничего не написал. Наверняка приезжал и обиделся.
