– Бабушке плохо… Но… Да, можно. Я думаю, мама разрешит.
– Спроси, Маша.
У меня кончались силы, я это чувствовала. Правы были Наталья Васильевна и тетя Диляра, заставляя меня лежать.
Я слышала, как Маша говорит с мамой, слышала нервный голос ее мамы. Нет, я неправильно поступаю, им сейчас не до меня. И не нужно заставлять их решать мои проблемы. Я должна решить их сама. Правильно или нет. Но сама. Попробую по-другому. Жалко, что я не захватила с собой еды. У меня же было в больнице печенье, фрукты, которые принес мне Виктор Сергеевич… Но сейчас главное было попить горячего чаю, чтобы дальше нормально существовать, не падая в обморок. Где можно это сделать – где есть бесплатный чай, для меня, по крайней мере? В школе, разумеется.
– О! – сказала Серафима, на которую я напоролась, входя в столовую.
Она выходила, вытирая губы, сытая, не очень чем-то довольная. Наверно, было невкусно, как обычно. Она всегда ругает нашу школьную столовую – просто она не пробовала тети Таниных блюд.
– Ты откуда такая? Сбежала из больницы?
Я подивилась проницательности Серафимы.
– Молчишь? Значит, сбежала. К нему, что ли?
Странно, как иногда люди ничего не понимают. Что бы сейчас сказала Серафима, если бы узнала – не от меня, а как-то по-другому, – что пятнадцать минут назад Виктор Сергеевич предложил мне с ним обручиться, что бы он ни имел при этом в виду. Но ведь явно что-то хорошее?
Я помотала головой и попыталась проскользнуть мимо Серафимы в столовую.
– Стой.
Сколько человек мне уже сегодня говорили: «Стой! Иди! Сядь!» Я должна каждого слушаться? Тем более ни один из них не понимает, что у меня в жизни происходит.
– Да Руся, что такое, в самом деле! – Серафима догнала меня и одним рывком развернула к себе. У меня даже что-то повернулось в голове. – Я же сказала: «Стой!»
Конечно, я могла бы сказать Серафиме, если бы не знала ее не подлого, но неудержимо-взрывного характера: «Я не солдат и не ваша слуга. Почему я должна стоять, когда я хочу пить?» Я ничего не сказала.
Невозможно объяснить человеку, который только что поел и попил, что мне нужно выпить полстакана горячего чаю. Иначе я просто не смогу стоять и слушать этого сытого человека, слушать…
Я вырвала руку, которую Серафима как клещами сжимала, корябая меня своим любимым огромным кольцом в виде черного блестящего цветка, и прошла к стойке, где можно попросить чаю. Дымящаяся Серафима протопала за мной и снова попыталась меня схватить.
– Я сейчас упаду в обморок, Серафима Олеговна, если не выпью чаю, – все-таки сказала я, не нагло, но внятно. – Я замерзла, устала, у меня болит голова.
Серафима начала громко перечислять, что именно болит у нее и что заболело конкретно из-за меня, но плечо мое отпустила.
– Попила? – спросила она, когда я быстро выпила еле теплый чай. Зато сладкий. – Теперь давай поговорим.
Я взглянула на Серафиму. Может, посоветоваться с ней? Ведь она хорошая тетка. Крикливая только и слегка взбалмошная, но ведь, правда, не подлая.
– Я хотела… – начала я.
– Нет, это я хотела тебе сказать! – перебила меня Серафима. – Скандал только раздувается! Я тебя предупреждала – каюк твоему Вите! Родители забирают детей из групп. А будет дело в суде – так его ни к одному образовательному учреждению близко не подпустят! Будет тару принимать или на рынке у азеров стоять подметалой. Или… стриптизером пойдет! Там как раз все его лучшие качества будут востребованы!
Я с сомнением взглянула на Серафиму. Она так говорила, как будто не симпатизировала Виктору Сергеевичу. Я столько раз видела, как она на переменах сама к нему подходила, обнимала его за талию, прогуливалась с ним по коридорчику, смеялась…
– А что делать, Серафима Олеговна?
– Не знаю, что делать! Это тебя надо спросить, ты же такая у нас оказалась секс-бомба – и там, и здесь, на два фронта. Что парнишка голову потерял, что Витя, – мозгов, видно, не больше!..
«Парнишка» – это Веселухин, которого Серафима не очень любит. Странно, почему она так это говорит?
– Так, пойдем-ка в класс. – Серафима решительно развернула меня и подтолкнула вон из столовой.
В классе она заперла дверь и первым делом налила себе пустырника.
– Вот, сижу на успокоительных, из-за тебя, имей в виду. Хорошо, что камеры не успели в классах поставить, а собираются. Пока камер нет, слушай внимательно: даже если ничего между вами не было – разницы уже никакой. Понимаешь? Слухи пошли, сплетни. Позор, в общем. Давай, ты в другой детский дом поедешь, а? Может, оно как-то и забудется. Русь, что скажешь? – Серафима резко поменяла тон, говорила хорошим, добрым голосом, смотрела на меня тепло…
А я чувствовала, что она говорит неправду. Потому что она знает, что такое для нас – оказаться в чужом месте. Для любого из нас.
– Молчишь? О себе думаешь? А ты о Вите подумай, как ему дальше здесь жить. Как его маме жить.
– Но позор ведь останется, даже если меня не будет.
– Опровержение в газету напиши! – засмеялась Серафима, но я видела, что ей невесело. – Или приди на районное телевидение. Там передача такая есть, в подражание центральному каналу: «У нас говорят». Они все время ищут темы и героев, даже звонят иногда, спрашивают – никто не подрался ли в школе, нет ли клубнички какой.
– Нет, – односложно сказала я. Потом подумала и добавила: – Серафима Олеговна, а вот если бы все думали, что… – я заставила себя выговорить это, – …мы с Виктором Сергеевичем любим друг друга, ну так… по-настоящему… на всю жизнь… Все бы успокоились?
– Любите? Любите?! – захохотала Серафима. Посмеялась, резко замолчала. Еще налила себе в рот пустырника, поморщилась. – Гм… Ну, не знаю… Любви, как говорится, везде у нас дорога… То есть… Ох, Брусникина… Что с тобой делать… И что, он тебе сказал, что любит? Вот прямо так – любит и все? А что он при этом делал? В смысле… в каком состоянии был?
– Не в том, о котором вы подумали, – сказала я, уже жалея, что стала разговаривать с Серафимой. Ничего нового я не узнала. – Я хочу с Вульфой поговорить.
– Не советую, – скривилась Серафима. – У нее сейчас просто бешенство матки. Ни о чем больше не думает. Гоняется со своими эстрогенами по городу, себя опозорила, Витю…
Почему-то обо мне Серафима не упомянула. Мне-то как дальше жить? И ладно, не это сейчас главное, не меня же в тюрьму посадят.
– Я была у прокурора, – на всякий случай сообщила я.
– У кого?! – Серафима, отхлебнувшая в очередной раз из бутылочки пустырника, поперхнулась. – У Аршебы? И что? Что он сказал?
У Серафимы зазвонил телефон, а я, пользуясь минутой, выскользнула из ее класса. Я видела впереди спину Вульфы. Через двадцать минут должно начаться наше занятие, на которое она просила меня больше не ходить. Я догнала ее, когда она входила в кабинет рисования.
