Маша явилась заспанная, непричесанная, с испуганным, припухшим со сна лицом. На ней не было привычного форменного платья. Она была одета в тонкий шелковый халат лилового цвета, из-под которого выглядывало такое же лиловое кружево ночной сорочки.
– Что-то случилось, Геннадий Иванович?
Она изо всех сил старалась проморгать сон, щурилась, зевала, поправляла всклокоченные волосы. Плотнее запахивала лиловый шелк на груди.
Геннадий Иванович неожиданно обнаружил, что волосы у его горничной, которой он позволил жить в доме, удивительного русого цвета и слегка вьются. Надо же, никогда не замечал. Да и заметить сложно: Маша гладко зачесывала все назад в аккуратную коляску, прикалывала кружевную наколку. Платье носила ниже коленей, с высоким воротом, темное, и фартук тоже кружевной, как наколка. И он даже ни разу не обнаружил под этим темным форменным платьем ее груди. А лиловый шелк и неожиданный подъем среди ночи неожиданно все обнажил.
Маша оказалась еще совсем не старой и сочной. И с растрепанными волосами и кружевом, вьющимся по ее икрам, показалась ему очень домашней, почти родной.
– Маша, вот где они, а?! – плаксиво воскликнул Геннадий Иванович. – Налей мне выпить, что ли.
Он сидел, развалившись, в углу громадного мягкого дивана, почти утонув в нем. Он сам себе казался невидимым, мелким и жалким. Странно, что Маша нашла его среди множества подушек и подала ему стакан с виски. Подала и неожиданно, неодобрительно поджав губы, проговорила:
– Зачем же ночью-то вам пить, Геннадий Иванович?
– Хочу. А что? – Он глянул на нее сквозь толстое стекло.
– Опять бок станет ныть. Будете мучиться. – Она вдруг без приглашения опустилась на диван чуть поодаль, зевнула, прикрываясь ладонью. – Я-то знаю, как вам больно, у самой приступы случаются. На диете бы вам посидеть, Геннадий Иванович, да не пить дрянь эту.
– Как не пить-то, Маша?! – воскликнул он с горечью.
И ему вдруг захотелось ей пожаловаться. Захотелось, чтобы она снова его пожалела. Она ведь его только что жалела, так?
– А что случилось? Что за беда? Пашка запропастился? Так явится. Чего ему будет-то, дуболому такому?
И она глянула на него точь-в-точь, как его матушка на него смотрела в детстве. И так сладко защемило у него внутри, как не щемило ни разу прежде от взгляда посторонних женщин.
– Думаешь, все будет в порядке, да, Мария?
– Как не будет, вам себя беречь надо, Геннадий Иванович. Нервничаете, а зачем? Жизней, что ли, много у вас? Одна жизнь-то, Геннадий Иванович. Стоит ее палить-то так вот…
Она неопределенно повела вокруг себя руками. Он так и не понял, что она хотела сказать, но сочувственный тон и незамысловатые речи снова были приятны.
Маша протянула руку, дотронулась до стакана с виски в его руке, осторожно вытянула, одобрительно улыбнулась. Он дернулся, когда она встала, чтобы поставить стакан на стол и уйти досыпать.
– Посидишь со мной, Маша? – попросил он неожиданно. – Поговоришь?
– Ой, Геннадий Иванович! – Она печально улыбнулась. – Я бы и посидела, и поговорила с вами, только вот вставать-то уже через пару часов. Сами же станете ругать меня, что вовремя не приготовила завтрак.
– Не стану, – пообещал он. И похлопал пухлой ладонью по дивану рядом с собой.
Маша присела точно в то место, куда опускалась его ладонь.
– Как ты вообще живешь, Мария? Как твоя семья? – спросил он, не помня точно, есть ли она у нее.
Прислуга никогда его не интересовала. Он вообще редко ее замечал. Работа выполняется, удобства создаются, зачем было заморачиваться. А тут вдруг стало интересно. С кем спит, с кем говорит эта милая, растрепанная со сна женщина с красивой упругой грудью, угадывающейся сквозь лиловый шелк? Кому она улыбается, когда не работает на него? Кому желает доброго утра?
– Так… нет у меня семьи! – удивленно воскликнула Маша. – Вы – моя семья, Геннадий Иванович. Вы, Паша, Серега садовник, Саша… Все вы!
– Как так? – Он сел прямо, взгляд его скользнул по ее щеке – румяной и нежной. – Вообще никого нет?
– Вообще. Я же приезжая. Родители далеко. А личной жизни как-то не сложилось.
– Мужа нет?
– Нет.
– И детей нет?
– И детей нет. – Она с печалью глянула на него: – А всегда хотела детишек, Геннадий Иванович. Всегда хотела.
Он обеспокоенно завозился, слез с дивана, походил перед Машей с заложенными за спиной руками. Хотя и понимал, что выглядит нелепо. Что руки едва схватываются за спиной. И живот неестественно при этом высоко задирается. Но как-то неважно это было в тот момент для него. Какие-то чудные, совершенно неправильные для него мысли нахлынули.
Про детей. Про его детей и детей Маши. Про общих их детей. Интересно, как бы они выглядели? На кого бы были похожи? На него? Или на нее? Хорошо бы имели его мозг и ее внешность. Было бы просто…
– Черт! – выругался Геннадий Иванович, останавливаясь возле ее коленок. – Я схожу с ума, Мария.
– Из-за Паши? – Она смотрела на него с милой успокаивающей улыбкой. – Не переживайте. Паша вернется. Все будет хорошо.
– Не из-за Паши я вдруг схожу с ума. А из-за Маши! – И, протянув руку, он нежно погладил ее по щеке. – Вот из-за этой Маши. Вдруг подумал, какими бы могли быть наши с тобой дети. Разве это нормально?!
Он боялся, что она сейчас напугается, отпрянет, станет лопотать про то, что ей пора спать, что ей скоро подниматься, готовить ему завтрак. И вообще это не лучшая идея, которую высказал вслух ее хозяин.
Но Маша вдруг поймала его пухлую ладонь, на которую он сам порой смотрел с отвращением. Прижала ее к своим губам. И из-под плотно сжавшихся век побежали шустрые слезки.
– Маша! Маша, ты чего?!
Он честно перепугался. Не имея опыта в общении с женщинами, он не знал, чего ожидать. Сейчас она, перецеловав его пальцы, попросит ее простить, попросит увольнения, попросит никогда более не заводить таких разговоров и… и вдруг она залопотала сдавленно и быстро:
– Геннадий Иванович, да я… я для вас… Я всю жизнь рабой вашей буду! Я буду для вас все, все, все… Детки! Господи! Как же я хочу деток…
– Маша! – он опешил. – Ты что, согласна?!
– Да, да, да… – Она закрыла его ладонью свое заплаканное лицо, обдавая ее огненным дыханием.
– Ты согласна родить мне детей?! – И чуть поправился: – Ты согласна родить от меня детей?!
Она подняла лицо, глянула с совершенно искренним, неподдельным, он был в этом уверен, изумлением:
– А от кого же еще рожать-то, как не от вас? Кто же еще более достоин, Геннадий Иванович?
Он редко когда пользовался женским телом. Презирал шлюх, никогда не покупал их услуги. Если бывал у него секс, то случайный, наспех и бесплатный. И было это, страшно вспомнить когда. Геннадий Иванович оробел.
