Однако вскоре после той встречи в конце августа Владик и Флоринский расстались надолго. Королев снова отправил немолодого инженера на полигон. Дал ему ряд формальных поручений и одно неформальное, о котором, понятно, ни с кем не следовало говорить вслух. На Байконуре в то время ударными темпами строилась и была почти готова к испытаниям новая площадка для королевского конкурента – академика Янгеля. Тот в своем КБ в Днепропетровске создавал ракету, более мощную, чем королевская «семерка», под наименованием Р-16. Главный конструктор из Подлипок ревниво следил за тем, что делается в хозяйстве у Янгеля. Флоринский, у которого всюду имелось множество друзей, в том числе и в днепропетровском КБ, и на Тюратаме, должен был, помимо прочего, информировать Королева о том, что происходит у конкурента, на стартовой позиции новой, «шестнадцатой».
Никто из обоих не знал, насколько опасной станет эта командировка.
Лето 1960-го
Москва
Галя
«Всегда слушай свое сердце, – говаривала ей мать. – Особенно если речь идет о любви».
Выполнять материнский завет не слишком получалось. Как различишь его, тот самый голос сердца? Оно молчало, когда Галя принимала предложение Владика. Не проронило ни звука, когда они расписывались зимой прошлого года. Зато вместо него вовсю щебетали подружки. И вносил свою лепту рассудок. «Владислав – красивый, умный, добрый, образованный, воспитанный, верный». Разве этого мало? Разве сонмище этих достоинств не перевесит слабое лепетание сердца? Что сердчишко могло всему этому противопоставить? Только глухое молчание. Равнодушие. Которое легко заглушалось перечнем многочисленных достоинств молодого инженера Иноземцева.
Зато уж теперь она, что называется, послушалась внутреннего голоса. Поступила ужасно, сумасбродно, опрометчиво, отвратительно. Зато так, как ей хотелось. Наплевала на все условности, правила и преграды. Стоило Провотворову поманить ее – и она бросилась к нему в объятия. Подумать только! Разврат. Позор. Она сбежала от мужа, из дома свекрови, толком ничего никому не объяснив, да и сама не очень понимая, что происходит.
Оставшись одна (точнее, с маленьким сыном на руках), Галя честила себя и не могла найти оправдания. Да, генерал. Герой. Фронтовик. Но он ведь старый. Он седой. У него седые виски и (она сегодня ночью подглядела) волосы на груди. Он старше ее на тридцать лет. Больше чем в два раза! Что скажут подруги, сослуживцы, мама? А что будет спустя десять лет? Иван Петрович выйдет в отставку, сядет на пенсию. Станет сгорбленным старичком. Будет ходить с палочкой. А она останется по-прежнему молодой, красивой женщиной. И уже «многое повидавшей», как говорят интеллигентные кумушки вроде свекрови. А сыну тогда будет десять. Станет ли он слушаться приемного папашу, который годится ему в дедушки? И это в лучшем случае: если, дай бог, генерал эти оставшиеся ему годы спокойно проживет. А если нет? И она останется, как предсказывал ей Владик, молодой вдовой – одинокой и никому не нужной?
Галя постаралась перестать изводить себя напрасными мыслями. Что сделано – то сделано. Она здесь, в Москве, в квартире генерала. Оказалось, что в ней и вправду, как он говорил, не пахнет женщиной. И даже ни одной вещички – вот ни единой – не свидетельствует о том, что до нее здесь имелась хозяйка. Нет ни платья, ни фото, ни женского платка. Ни даже заколки или расчески. Но ведь Иван Петрович был женат (он рассказывал). Да, супруга несколько лет назад умерла. Но почему от нее не осталось никакого следа? Обычно вдовы (или вдовцы) хранят хотя бы портреты умерших. А тут ничего. За этим крылась какая-то тайна. О ней следует спросить Провотворова – когда он будет, разумеется, в настроении.
А пока генерал уехал на службу. Ей оставил на столе записку «Буду поздно!» и ключи. Ночью он ее проинструктировал, как запирать двери, что говорить консьержке. Сказал, что холодильник к ее приезду по его приказу наполнили – правда, он не знает чем. Завтра придет уборщица, она же кухарка, – прибираться и готовить обед. С ней также можно ненадолго оставить сына, если ей понадобится отлучиться. А если вдруг произойдет что или что-то потребуется, то по всем вопросам следует обращаться к его ординарцу – вот телефон.
Квартира у генерала, конечно, располагалась в хорошем месте, с видом на Кремль. Спальня и гостиная выходят во двор – а там тихо, только ребятишки на площадке шумят. Четыре комнаты, просторная кухня. Высокие потолки, дубовый паркет, массивные люстры. Есть даже стиральная машина несоветской марки! (Но она пока ею пользоваться не стала, пеленки руками в ванне перестирала.) Однако никакого уюта нет. Пахнет затхлостью. Мебель темная, дубовая, и на каждом предмете, на самом видном месте, приделан инвентарный номер. Сразу появляется ощущение: не свое, и ты здесь всего лишь временная постоялица.
Как и твой сын. Но только Юрочка не понимал, что происходит. Лежал себе, гулил, ручки-ножки свои облизывал. Даже не удивился, наверное, куда исчезли баба Антонина, деда Аркаша и еще одна бабка. Как не спросил раньше, куда делся папа. Но вот что странно: едва она вернулась снова в Москву – к ней снова пришло молоко. Томительный источник, который в Энске пересыхал, вдруг здесь, в столице, разразился полноводной речкой. Юрик, которого уже совсем, бесповоротно, кажется, перевели на прикорм, только чмокал и облизывался. Откуда взялось только?! Неужели столь странным образом сказалась ночь с генералом? Ночь, от которой ей вдруг сделалось как-то странно тепло и сытно. И едва она о ней вспомнит, как начинает истекать молоком…
Время было семь вечера, и она стала думать, когда придет генерал. Что в его понимании означает «поздно»? Он ей сказал, что работает далеко за городом, возле аэродрома Чкаловский, куда они прилетели из Энска. Ездит туда иногда на своей машине, а порой присылают служебную. Вчера они с аэродрома в Москву ехали, как ей показалось, далеко. Долго. Когда же, интересно, он сегодня будет?
Галя включила телевизор – Иван Петрович ведь сказал не стесняться, пользоваться спокойно всем, что есть в квартире. Она впервые видела телеприемник близко, вживую, а не на витрине и не на экране хроники. Передавали какую-то оперу из Большого театра, причем солисты пели по-китайски. А тут вдруг звонок телефона раздался. Она подумала: не иначе Провотворов звонит, кому б еще? И сразу в груди ворохнулось радостное, теплое, томное чувство: она сейчас поговорит с ним, услышит его голос! Может, это чувство, когда предвкушаешь простой разговор, когда от ожидания на губах появляется непроизвольная улыбка, и есть он, голос сердца?
Владик
Иноземцев между тем заново привыкал к холостяцкой жизни. И ему, черт возьми, она нравилась! Конечно, фактически он и без того одиноким был все время, с начала апреля, когда жену и сына в Энске оставил, и домой, в Болшево, вернулся. Но тогда и все прошедшее с тех пор время он ощущал себя женатым. А теперь снова был холостяком. И это оказалась большая разница. С него словно оковы спали. Вроде бы ничего не переменилось – как ходил на работу и проводил там порой по четырнадцать часов, так и продолжал ходить. Как пил в одиночестве чай по вечерам в своем домике, так и продолжал пить. Но он почувствовал себя обновленным и свободным.
