Вышли на летное поле и подтянулись – нет, не к «Ту-104», на котором молодой инженер в прошлом октябре летал с самим Королевым в Крым, – а к скромному турбовинтовому «Ил-14». Возле трапа молодой человек в штатском (но с офицерской выправкой) тщательно проверил у каждого командировочное удостоверение, паспорта и справку о допуске к секретным работам. У всех документы оказались в порядке, и литерные пассажиры гуськом поднялись на борт. Иноземцев пошел последним.
Рассаживались в салоне, судя по всему, по чинам. Феофанов оказался в первых рядах. Почти все, заметил Владик, были здесь знакомы друг с другом. Обменивались шутками – как правило, понятными только посвященным. Кто-то договаривался составить пульку в преферанс. Иные доставали бутылку коньяку и набор складных стаканчиков. Однако большинство, в том числе Константин Петрович, к путешествию подготавливались иным образом. Начальник, к примеру, имел с собой, помимо багажа, подушку-думку и черную самодельную маску – вроде карнавальной, только без прорезей для глаз. «Для того чтобы в полете свет не мешал, – сообразил Владик. – Дельно!»
Как самый молодой и ни с кем не знакомый, Иноземцев забился в одиночестве на последние кресла. Раздернул полотняные шторки на прямоугольном иллюминаторе, стал глядеть на бетонку и здание аэровокзала. Перед взлетом к нему, впрочем, подошел Константин Петрович, проявил заботу, сказал почти ласково: «Лететь часов двенадцать, так что постарайся поспать, завтра весь день работать. Под утро будет промежуточная посадка, сходи вместе со всеми, поешь».
Наконец самолет поехал по бетонке. Ложноклассическое здание аэровокзала отплыло в сторону. Раскрутились винты. Лайнер разогнался по взлетке и с надсадным свистом взлетел. Под крылом понеслись домики и рощицы вечереющего пригорода. Владик со стыдом вспомнил, что так и не написал ни Гале, ни маме. И ни разу даже не подумал о своем маленьком сыне. Впрочем, быстро самого себя утешил: «Я мужчина, у меня свои, гораздо более важные дела, нежели личные».
Энск
Галя
Галя в семье мужа чувствовала себя совершенно чужой и покинутой. Молодой супруг ей не писал, не вызывал на телефонные переговоры. Мама тоже не писала, но ей Галя легко могла найти оправдание. У той хозяйство, а летом, как известно, всякий день год кормит. Да и не мастерица мать писать. А Владик? Приучил, что в неделю раз, а то и два, от него приходят эпистолы: умные, яркие, нежные. А теперь – молчок. Забыл? Разлюбил? Воображение помимо воли рисовало картины: муж рядом с этой своей ухажершей из КБ Мариночкой. Они идут по коридору, смеются. Сидят рядом в столовой. Он дарит ей ветку сирени (как раз она в Москве зацветает). Думать об этом было досадно. Однажды Галя даже, ни слова никому не сказав, оставила Юрочку на бабку и сбегала на главпочтамт. Добилась, чтобы ей вызвали Москву, и через коммутатор дозвонилась мужу на работу. На службе сняла трубку какая-то девица, сказала сквозь зубы, что Иноземцев в командировке, а когда вернется назад, неизвестно.
Галя немного успокоилась, однако не перестала страдать: знаем мы эти командировки! На них мужики только и делают, что кобелируют. В любом случае мог бы написать! Все ясно с ним: охладел. Перестает ценить, забывает.
И, как бывало с нею не раз, как только любовь и преклонение, которое к ней испытывал Владик, ослабевали, она начинала все чаще вспоминать о Провотворове. Генерал, конечно, мужик – Владику не чета. Орел! С ним как за каменной стеной. К его плечу прислонишься, запах его мужчинский вдохнешь – и вся аж растекаешься. Ничего больше не надо, и ни о чем (тем более – ни о ком) другом думать не хочется. Улетаешь на сладких волнах. Но когда из грез об Иване Петровиче она выныривала, то с тоской понимала: он, даже если захочет ее найти, не отыщет. Да и захочет ли?
Москва
Провотворов
Генерал-майор в то самое время выкроил вечерок, да и выбрался к бывшему своему заместителю, а теперь преемнику, полковнику Чиносову. Полковник занял место, которое освободил Иван Петрович, в руководстве ДОСААФ. Был он крепко генералу обязан. В конце концов, именно тот рекомендовал его на этот командный пост, а впоследствии даже отстаивал будущее назначение, и Чиносов это знал.
Разумеется, для Провотворова в кабинете полковника нашлась и бутылочка коньячка, и лимончик, и закусочки. Выпили, поболтали о том о сем. И между делом генерал вдруг рассказал об одной дивчине, очень одаренной, как он сказал, парашютистке. «Зовут Галина Бодрова, то есть по мужу Иноземцева. Работает в Подлипках, в хозяйстве у Королева. Прекрасная прыгунья – готовый кадр для сборной Москвы, а то и Союза. Ты дай команду, пусть ее найдут да попробуют на сборах. Если я вдруг ошибаюсь и она не потянет – всегда сможете отчислить».
Потом разговор перешел на другие темы, однако имя-фамилию и место работы искомой гражданки полковник, разумеется, записал. И начал поиски. Тем более что у него создалось стойкое ощущение, что Провотворов и приезжал-то к нему только ради того, чтобы отыскать девчонку.
Полигон Тюратам
(космодром Байконур)
Владик
Впоследствии эту свою первую командировку на полигон Иноземцев будет вспоминать как время исключительного счастья. Несмотря ни на что. И на то, что статус его был самым неопределенным, и от этого рабочие обязанности ему выпадали самые разнообразные и не всегда приятные. И на то, что трудились они всегда без какого бы то ни было распорядка, а это значит, проводили в МИКе, в бункере и на стартовой площадке дни и ночи напролет. И на то, что начиналась пустынная жара, и были перебои с водой, а мытье возможно было лишь раз в неделю в бане или стремительной Сырдарье. И на то, что в столовой для гражданских спецов кормили отвратительно (впрочем, не лучше обстояло и в офицерской, и в солдатской). Но зато он чувствовал свою настоящую причастность к большому, даже большущему, Делу!
И в памяти осталось от того мая множество картинок-случаев-эпизодов, которые теперь тасовались в памяти, лишний раз подтверждая, что все это ему не приснилось, он был там и видел все своими глазами…
Тот полет из Москвы на Байконур на литерном рейсе – они сели для дозаправки в Уральске. Светало. Подали трап, и вереница мужиков, плохо выспавшихся, с проявившейся щетиной и галстуками набекрень, все как один прошествовала к бревенчатой избушке на краю летного поля. Кто-то из них постучал, из домика явилась заспанная буфетчица в белом халате, распахнула дверь. В ассортименте не было ничего, кроме сметаны, хлеба и вареного языка. (Впрочем, на Владике язык кончился.) Каждый брал по стакану густейшей сметаны, по несколько кусков хлеба и жадно и молча съедал за покрытыми клеенкой столиками. А за окнами вставало солнце, и это походило на некий таинственный ритуал, сродни религиозному…
Или всплывала вдруг в памяти огромность стартовой позиции, ее еще называли «стадионом»: стол, фермы обслуживания, гигантский пламеотводный котлован. А в нескольких километрах – огромная туша МИКа (монтажно-испытательного корпуса), где ракета, лежа на боку, вся помещалась целиком. А рядом – тоже на боку – их изделие (или космолет, как его называл Феофанов): небольшая (если сравнивать с ракетой) конструкция. Шарик спускаемого аппарата. Цилиндрик приборного отсека. Ковчег, или тюрьма, или плаха (как получится), на одного пассажира. И десятки людей хлопочут и вокруг ракеты, и вокруг изделия.
