Гости сразу расходиться не стали, посидели еще: выпили, поговорили. Флоринский помягчел к Вилену, которого с трудом выносил после прошлогоднего происшествия на квартире его тестя, – впрочем, тот всячески обхаживал пожилого ученого. Вполголоса, чтобы не разбудить молодого отца, подняли тосты за его здоровье, за супругу, за наследника. Вилен предложил за ОКБ, «которое свело меня с такими прекрасными людьми, как вы». Разошлись не поздно – ведь завтра на работу. Ядвига быстренько прибралась, вымыла посуду.
Подобные спонтанные вечеринки при социализме были в порядке вещей. Редкое жизненное событие – свадьба, рождение, повышение по службе, пенсия или, упаси бог, похороны – отмечалось без широкого участия соседей и сослуживцев.
А через пять дней сосед Евгений Федорович еще одну любезность Иноземцевым оказал: встретил Галю и безымянного пока первенца на машине у «Грауэрмана». Разумеется, и Владик присутствовал: молодой муж всегда, при любом раскладе, обязан встречать супругу из роддома. Мало ли – генерал! Что с того, что генерал? Иноземцев уверил себя: он будет делать вид, что ничего не знает, ни о чем не догадывается. Пока Галя под наблюдением врачей ждала выписки, он дважды приезжал в роддом, приносил дозволенные передачи, писал записки. Заставить себя выдать такой фонтан позитивных эмоций, как в день рождения сына, больше не мог. Поневоле получалось сухо, через силу. Галя не спрашивала в ответных письмах, почему он такой скучный. Ограничивалась сухими указаниями: купить коляску, ничего не забыть из белья и одежды к ее выписке. «А не то бывали случаи, что женщины уезжали из роддома без трусов, – писала она. – Или без сапог. Если не купишь кроватку, мы пока, конечно, до отъезда в твой любимый Энск перекантуемся. А вот коляска обязательна». Бытовые хлопоты для Иноземцева были сейчас как наркотик – помогали забыться.
И вот – день выписки. Они выходят. Первое, что поразило его, полное отсутствие у Гали живота. Он так к нему привык! Живот все время рос и стал в конце концов просто огромным. Казалось, он теперь будет всегда. Но вот все кончилось. Она разом похудела. Пузико превратилось в ребенка – на руках у санитарки.
И еще его потрясла Галина бледность. «Бедненькая, – невольно подумалось ему, – как ей пришлось пострадать, чтобы сына мне родить». Именно так и подумал: «Родить – мне».
Но вот санитарка протягивает ему кулек, откидывает пеленку с лица – и… И вот тут-то Владик впервые понимает и отдает себе отчет, как он на самом деле переживал и волновался, что сын – не его. Что мальчик будет не похож. Окажется зачат другим. Но – нет! Иноземцев понимает сразу: ребеночек – его! Пусть все такое маленькое и будто карикатурное: носик, ротик, лобик, но сразу, с первого взгляда, ясно: это – его! – сын! Его – и ничей больше. Ну, и Гали, конечно.
В те годы еще не было принято совать в карман санитарке купюры: за девочку – рубль, за мальчика – трешку (потом негласная такса, параллельно негласной советской инфляции, выросла: пятерка – за парня, трояк – за девчонку). Но традиция «благодарить» санитарку деньгами появится в более поздние советские годы, ближе к восьмидесятым, когда общество вовсю станет жить по параллельным, не зависимым от власти и государства законам. А пока, в шестидесятом, правила жизни и сама жизнь только начинали расходиться.
Евгений Федорович помог им разместиться в своем автомобиле. К слову, этот «Москвич» с индексом 401 прослужит хозяину еще почти четверть века. Сначала машина была хороша, потом сменить автомобиль на новый недоставало денег, а затем, в конце шестидесятых, начались трудности с приобретением авто. Их перестали в СССР свободно продавать, а распределяли по предприятиям, и надо было записываться и стоять в очереди, чего Евгений Федорович органически не терпел. Да вдобавок денег никто не отменял, отваливать за нового четырехколесного друга немалую сумму, равную трехлетнему заработку, было чересчур. Смирновы старый свой лимузин продали (и новый «Москвич-2141» купили) только в восемьдесят шестом году, когда до конца жизни оставалось рукой подать. Смирнова не станет в девяносто восьмом, он так и не оправится после тяжелого инсульта. Владик навестил его за год до смерти. Их домик в Болшево был давно снесен, в шестьдесят четвертом Смирновым дали квартиру в пятиэтажке в Калининграде, на первом этаже. В девяносто седьмом смежные, темные, крошечные комнаты семьи покажутся издевательством – и это все, что пожаловала страна старикам за полвека ненормированного труда не за страх, а за совесть? За подвиги на поле боя?
Но пока, в марте шестидесятого, и сам Евгений Федорович, и его авто – в самом расцвете сил. А вместе с ним в машине – молодые Галя и Владик, и совсем юная, только что явившаяся, еще не названная жизнь морщит крошечную носопырку под чепчиком. Они мчат по тающим столичным дорогам по направлению к поселку Болшево, где предстоит краткая, на неделю, остановка на пути в Энск, на родину Иноземцева.
Однако за неделю, что молодой семье предстояло провести в Подмосковье, требовалось уладить несколько дел, в том числе бюрократических. Для начала – зарегистрировать ребеночка в загсе. (Регистрировать положено было по месту прописки, хотя бы даже временной.) А еще раньше – придумать мальчику имя.
Но сперва его и Галю захватила круговерть домашних дел, которых стало не просто больше – больше в десятки раз. Пеленать, кормить, стирать пеленки, купать. А значит, греть воду, топить печь… Благородный Владик со дня их выписки взял отпуск, чтобы помочь на первых порах юной супруге. Но спустя пару дней, в очередной раз вскочив ночью к сыну, малодушно подумал: да-а, дела, уж лучше бы я ходил на работу.
Но случился в суматохе и горячке первых дней спокойный вечер, когда неназванный ребеночек спал после шестичасового кормления и молодые родители уселись за стол друг против друга выпить чаю. Странно, но совместные хлопоты сплотили их. У них не случалось дележа: кому подниматься за полночь к сыну, кому стирать. «Ей и так трудно пришлось, – думал Владик, – и без того каждые три часа приходится кормить дитя. Я должен помогать ей». Для него это был способ утвердить себя как мужчину.
И вот настал спокойный момент. Тихо, мирно, никто не кричит, заварен крепкий чай, и в вазочке лежат конфеты «Мишка», которых Галя может слопать огромное количество. Да и Владислав не отстает.
– Как сына назовем? – спрашивает он.
– А как ты хочешь?
– Я первый спросил.
– Говорят, мальчику имя должен выбирать муж. Чтобы жена… – она запнулась – Словом, чтобы она не назвала его именем какой-нибудь своей прошлой симпатии.
И тут у него вырвалось – о чем Владик не думал, к чему совсем не готовился и чего сам от себя не ожидал – наверное, сказалось напряжение и усталость последних дней:
– А как твоего генерала зовут?
Галя вздрогнула, как от удара, покраснела, глаза ее сузились. Иноземцев подумал – когда уже вырвалось: сейчас она станет все отрицать, или оправдываться, или просить прощения. Но нет, жена даже не начала выигрывать время, расспрашивая, почему он так решил. Напротив, очень спокойно, но глядя в сторону, сказала:
– Да. Я встречалась с другим. Он и вправду генерал. Хороший человек. А что я должна была делать? Я все время одна. Ты на работе, и днем и ночью. Он в свое время помог мне. Можно сказать, спас. Это было еще до того, как ты мне предложение сделал. А потом он помог моему аэроклубу. И теперь помог мне. Вот, устроил в хороший роддом. Да, мне пришлось – действительно пришлось – принимать его ухаживания. Я не могла просто послать его куда подальше. Не находила в себе силы. Он хороший, милый. И относился ко мне, как будто бы он мой отец. А я его дочка. Ты же знаешь, у меня никогда не было отца. Точнее, я его не знала, он на фронте погиб… Да, я понимаю, тебе его участие в моей жизни неприятно. Как и мне. Но поверь, Владик: теперь все кончено. Его больше со мной рядом не будет. Мы уедем теперь далеко-далеко.
