В канаве было тепло и мягко, там уже лежала вся бригада. Бригада беспомощно ворочалась и грозно кричала.
Никогда ни до, ни после я не видел, чтобы двое так красиво отоварили семерых. Они догнали, вырубили заднего, и затем остальные подбегали к ним по одному с интервалом, каждый за своей порцией. И поочередно, как с конвейера, улетали в канаву.
Помогая друг другу и падая, суля Кандалакше атомную бомбу и Освенцим, мы долго искали в ночи машину и только назавтра вспомнили, что там были какие-то девушки, которые, видимо, куда-то делись.
И вот я пытаюсь прозреть в сочетании этих событий, в последовательности и взаимодополнении любви, греха и кары, некую логику и справедливость жизни, увязанность всего со всем в гармонию души, а гармония души безусловно существует, иначе с чего бы вы вспоминали с таким удовлетворением не столько преступление, которое приятно, сколько наказание, которое веселит отрадной истинностью.
Мы купались до ледостава, выходили из воды дымящиеся, с затвердевшими телами, крича о закалке на всю жизнь, и как только закрыли аккорд и смотали манатки, у меня прыгнула температура тридцать девять, сопли в стороны, вот и все здоровье, спирт и аспирин, все дело в нервах, брат.
Скотогоны
В моей московской квартире с утра пораньше зазвонил телефон:
– Михаил Иосифович, здравствуйте! Это вас беспокоит газета «Бийская правда». Мы узнали, что вы когда-то работали у нас в Бийске, это правда? Вы бы не согласились дать для нашей газеты интервью, по телефону?
– Ка-кая газета?.. – переспросил я.
– «Бийская правда», – повторил юношеский голос с неуверенностью в достаточном статусе своей газеты.
– Из – Бийска?.. – с педантизмом маразматика уточнил я.
– Ну да.
– На Алтае?
– Ну… да…
Было девять утра, я был один в пустой квартире и говорил с другой планетой, вращающейся в ином времени прошлого мира.
– Родные! – заорал я. – «Бийской правде» я дам все! Но при одном условии!
– Конечно! – робко обрадовалась трубка. – При каком? Мы все сделаем!
– Вы позвоните мне завтра в это же время и скажете: «Скотоимпорт» находится на улице Краснооктябрьская 113, или улица Краснооктябрьская 213?! Я потерял давно справку, я же от них ходил в перегон, и вот не могу вспомнить, и все собирался когда-нибудь приехать в Бийск, да ведь все не собраться, конечно, а тут вы звоните, так что уж узнайте, в справочной там или где, город ведь небольшой, и завтра звоните, а я буду ждать, ладно, дорогие?
Назавтра в девять я сидел при телефоне с заваренным кофе и прикуренной сигаретой.
– А «Скотоимпорта» больше нет, – легко сообщил мне славный собеседник.
Я растерялся. Странное дело. Уж страны той давно нет, и то ничего. А тут не ожидал…
– Как же… – возражал я. – Там даже остановка автобуса была, так и называлась: «Скотоимпорт». Вывеска на столбе висела. – Я увидел эту тронутую ржавью вывеску на деревянном столбе электропередач, сером и в рассохшихся трещинах.
– Остановки тоже нет, – сказал он. – Туда автобус вообще не ходит.
– Погодите, – сопротивлялся я. – В Бийске же был отличный колбасный цех мясокомбината, комбинат на монгольском импорте работал!
– А мясокомбината тоже больше нет, – сказал он.
Я охарактеризовал исторический процесс, сказал им все, что спрашивали, и прожил утро с подбитым настроением. Вместо светлой ностальгии, праздника встречи с прошлым – известие об утрате.
Асфальтовый каток времени закатывает смысл прожитой жизни. Смысл нашей жизни отменен очередной сменой генеральной линии. А вот хренушки им в горлышко, чтоб головушка не болталась.
Я налил полстакана, достал карту Алтайского края, купленную в Бийске треть века назад, и стал смотреть наши маршруты, нанесенные шариковой ручкой уже после ходок – для памяти.
Змеи
– Ну у вас бригада конечно змеи.
– А ты не ходи в наш садик, очаровашечка.
Это Володя Камирский опять кому-то въехал. Так-то он крут, но сдержан. Зона осмотрительности научила. Одиннадцать лет, только освободился. Высок, жилист, широк в кости. Греческий профиль, синие глаза, разбойничья щетина. Только голос сипит и уши чайником. Как поддаст – так ищет крайнего.
В лагере на монгольской границе мы сбиваемся в бригады и ждем скот. Перед приемкой гурта бригаде выдают таборное и питание. Вчера Камирский с Каюровым поехали к монголам менять тушенку и сгущенку на что? на водку. Ну, а потом захотелось общения.
Каюров в бегах от алиментов. Он был поваром в знаменитом владивостокском ресторане «Золотой Рог». На него подали семеро с детьми. Теперь паспорт в Бийске, в сейфе «Скотоимпорта»: Вовка спрятался. Он классно готовит, и при любой возможности, вне очереди. Повару на пункте бросил в морду бачок с кашей и настучал сверху, диктуя рецепт.
– Господа бога душу мать! Кто мою камчу брал? – Жека Шишков такой же здоровый, как Камирский. Но нервный, агрессивный и неавторитетный: много шумит. Он освободился вместе с Камирским: пятерка. Из детдомовских, наверняка он не Шишков. Белая кожа заросла медной шерстью, мышц не видно, а сила неодолимая: чечен или ингуш, дитя переселений. Ходит – будто бодается своей ранней лысью.
Меня Ваня Третьяк позвал в бригаду для равновесия. Он так и сказал: «Миша, ты бригаде нужо́н для равновесия. Я ж оно примечаю, ты все время чо-то делаешь, а сам молчишь. А оно у нас, сам видишь, ребята горячие!»
Сам Ваня худенький, лысенький, седенький, такой цепкий хитрован с прибаутками. Он у нас гуртоправ. Ему лет пятьдесят пять, он тут все горы знает. Еще б ему не знать, у него ограничение по Горно-Алтайской области. Выехать за нее – берет временное разрешение в милиции. Он в войну был полицаем, потом десятка Колымы – и на вечное поселение.
Колька Крепковский его не любит. Ревнует к портфелю с квитанциями. Колька сам хочет быть гуртоправом. Он давно гоняет. Карьере мешает вес: в нем килограмм двадцать. Деловитая мартышка с золотыми зубами. Колька переживает, что его не берут всерьез.
Он дружит с Ноздрей – Колькой Черниковым. Тот ненамного крупнее, но с ядом, хозяйственный такой мужичок. Левая ноздря будто плоскогубцами сдернута. Он любит рассказывать об успехах в городской самодеятельности: «Я ж танцор был. Низовик! А низовики – это трудяги!»
– И зачем ты, трудяга, инструменты продал? – сипит Камирский. – Хоть после тебя в оркестре осталось что?
– Молодой был, – поет Черников. – Шесть лет, Володенька… от звонка до звонка… молодость там оставил…
– Сука, я уже плачу, – говорит Каюров.
