Марина сказала еще, с извинением в голосе:
– И не сердись на меня за вчерашнее: я глупостей наговорила.
– Да ладно.
– Не сердись. Сгоряча получилось.
– Ладно.
Он повесил трубку.
А выкурив сигарету, позвонил на работу жене, – к телефону долго не шли, потом взяла трубку басовитая женщина. Надо думать, она была из веселой их компании.
– …Сима собирает сейчас деньги на театр.
– Ч-черт. Она у вас там главная, что ли?
– Ну да.
Женщина у телефона была настроена агрессивно:
– А вы что – против?.. В кои-то веки появился среди нас истинно веселый человек, и вот ее уже одергивают и укорачивают. Сима у нас душа компании. Поверьте: мы все счастливы, что Сима среди нас…
Взяла трубку жена. Игнатьев спросил, как она себя чувствует.
– Неплохо.
– Рад за тебя. Когда это у вас опять театр – завтра?
– Сегодня.
– И после театра опять полуночничать.
– Возможно.
– С винцом?
– Кто же без винца сидит вечером? – Жена засмеялась, и там, в окружении жены, ее слова подхватили радостными криками и хохотом.
Сын смотрел телевизор. Игнатьев присел рядом, приобнял его за плечо и тоже посмотрел фильм.
Но в десять вечера он, конечно, вышел в улицу. Светила луна. Снег поскрипывал под ногами. Игнатьев обошел дом дважды и еще дважды, а потом наконец увидел ее – женщина-врач с лыжами на плече выходила из подъезда. Она жила в соседнем доме, в девятиэтажном, районный их врач.
Некоторое время они шли рядом.
– Ну что? – спросил Игнатьев.
– Да… Вновь подтвердилось.
Игнатьев, как и вчера, как и позавчера, не поверил. То есть, как это и бывает при несчастье, и сразу поверил, и принял, однако словами усомнился:
– Сима чувствует себя сейчас хорошо. Она сама сказала…
– И все же это так.
– Но… но сколько же… Операция будет или нет?
– Ей жить не больше месяца. Метастазы через печень проникли по всему организму – оперировать нет смысла.
– Сима знает?
– Нет, конечно. Я чуть не ахнула в рентгенкабинете – я сама ее туда привела. Даже наш рентгенолог Софья Семеновна – а она, знаете ли, видела всякое, – даже она мне в коридоре после шепнула: «Я, говорит, чуть не вскрикнула».
– У нее будут боли?
– Перед самым концом.
Врач ушла со своими лыжами, а Игнатьев, как и вчера, и позавчера, остался со своей бедой. А луна светила.
Марина встретила Игнатьева у метро, по пути на работу. Она сняла красивые вязаные варежки с красными петухами и подула на руки, согревая.
– Ничего радостного я тебе не скажу – ну, готов ты слушать?
Она вновь подула на руки.
– Компания у них будь здоров: амуры в полном разгаре. Веселятся люди. Сима, судя по всему, спала с Красиковым…
Игнатьев вздрогнул.
– Может, и не спала, – сказала Марина поспешно, – может, он треплется. Хвастает… Там у них не разберешь. Работают все вместе и гуляют вместе. А сейчас ее домогается Новожилов, есть такой тип.
Он промолчал.
– …Видела, как они целовались. Новожилов держал ее лицо обеими руками и ворковал.
– Она не отбивалась?
– Как тебе сказать, заметно это не было.
– А ты хорошо глядела? – сказал он ей вдруг со злобой.
– Старалась.
Помолчали.
– Что за мужики?
– Да так, замухрыжки. Сидят, клюкают и ждут, какая из женщин выпьет лишнего, и тут же намертво к ней прилипают: едут провожать или же к себе на такси увозят. Обычная пьянка на дому.
Марина тронула его рукой – варежкой с вывязанным узором.
– Тебе что – больно?
Он неопределенно скривил лицо. Пора было на работу – Игнатьев был из тех, кто опаздывает лишь в крайнем случае.
– Симка так мне обрадовалась, – Марина рассказывала тихим, даже как бы скорбным голосом. – Обрадовалась. Ой, говорит, это подруга моей юности. Мы, говорит, с тобой будем опять неразлучны.
– Ты до конца сидела?
– Да. На меня было тоже набросились, но быстро отстали, – у меня ведь задание.
– Научилась ставить мужиков на место?
– Что да, то да.
Игнатьев закурил.
– Задание, – заговорил он с всколыхнувшейся и вновь всплывшей злобой. – Задание… А ты и рада стараться. Помчалась вынюхивать чужую беду… У тебя, в твоей комнате, – сарай. Тебе надо обои переклеивать, потолок побелить, ремонт давным-давно надо сделать, а не по пьянкам шастать!
Игнатьев отшвырнул окурок и, не оглядываясь, стал спускаться в метро. Он весь продрог. Стояли морозы.
Игнатьев торопился. Ноги его шли сами собой, и теперь он словно боялся остановиться, потому и спешил. Он зашел в отдел к Ване Корнееву.
– Вот, – Игнатьев протянул альбом. – Ты ведь хотел Нестерова – я достал.
– О боги! – Ваня Корнеев, поэт-лингвист и собиратель альбомов живописи, покраснел, потом побледнел. – Как ты достал? Как тебе удалось? О боги, о чем я… Непостижимо.
Ваня Корнеев вцепился в альбом, отчего пальцы его побелели и надолго напряглись. Он, страждущий, думал и мечтал об альбоме Нестерова как раз вчера. Ему снилось, что он ворует альбом у некоего соседа по лестничной клетке, – во сне Ваня Корнеев делал это через балкон. Теперь же это как бы совпадение, был сон в руку. Ваня Корнеев впал в ступор и некоторое время не мог раскрыть рта; наконец речь к нему вернулась:
– Я… Я даже не знаю, чем тебя отблагодарить.
– Я подскажу. – Игнатьев постарался улыбнуться. И добавил: – У тебя есть, если помнишь, знакомая в нарсуде. Бабонька там какая-то или тетка. Мне надо быстро развестись…
– Ну ясно! Ясно! – вскрикнул, и притом неожиданно звонко, Ваня Корнеев, поэт-лингвист и собиратель. От ясности этой Ваня и повеселел: он полагал, что заплатить придется куда больше. Он не помнил уже, что Сима принимала его вместе с женой на праздники, кормила пельменями и поила водкой. Он не помнил, что в доме их он под хмельком много и громко пел. Собирателю живописи простительно и то, что он не спросил о причине развода: он ничего сейчас не помнил. – Ну ясно!.. Есть, есть в нарсуде тетка! Она тебя разведет в тот же день, в тот же час, в ту же минуту, как только ты напишешь заявление. Нет! Нет! Она сама за тебя напишет…
– Это лишнее. – Игнатьев ушел; он и в прежние-то времена не мог видеть, как у собирателей трясутся руки.
