«И на кой черт я взял этот дневник с убитого?! – думает Казаков. – В чем здесь смысл?»
А смысл был в том, что как солдат он уже много раз в своей жизни стрелял по врагу. Целил когда в голову, когда в сердце. Разил наповал. И никогда не задумывался о том, кто там у него на мушке или в окуляре оптического прицела. И это было правильно. На войне как на войне. Либо ты, либо тебя. Так уж люди поставлены на грань. И то, что ты стреляешь по перебегающим фигурам, – это что-то вроде азартной игры. А тут. Надо же такому случиться. Снайпер – деваха! И ее напарник, сентиментальный мальчишка, пишущий в своем дневнике о любви. И, может быть, даже от этой самой любви приехавший сюда, в Чечню, на войну. Поддавшийся то ли романтическому порыву: вот, мол, я, как Байрон, бьюсь за свободу другого народа. То ли пытавшийся убежать от этой самой тоски по своей Марине… Хрен его знает. И здесь, под селом Бечик, в предгорье попавший к нему, капитану Казакову, на мушку. Попавший для того, чтобы ужалить его прямо в сердце. Разбудить его уставшую душу, разбередить в ней чувство вины. И может быть, даже разорвать это самое зачерствевшее солдатское сердце.
Тридцатилетний капитан не заплакал, не зарыдал. Он никак не мог оторваться от этого бесхитростного дневника. Пролистал несколько страниц:
«Не могу без тебя, не могу без аромата твоих губ, дыханья, теплого блеска твоих волос, без искристой… (Казаков долго пытается разобрать следующее слово, но, так и не сумев, сплевывает на землю и продолжает) твоих глаз, без нежной свежести твоей кожи. Хочу быть рядом всегда. Не расставаться ни на минуту, хочу хотеть тебя, жить одной тобой, хочу дарить тебе всю страсть, наполняющую душу и сердце».
Что-то тут не так. Видно по последующим страницам дневника, что он уже не разочарованный мальчишка. И уже не о некоей Марине, отказавшей ему в любви, он пишет. Он говорит о другой. Вот он называет ее имя. Лена. Казаков перелистывает несколько страниц, испачканных чем-то розовым. И читает дальше.
«Как хочется засыпать под твое дыхание, будить тебя словами: “Леночка, пора вставать! Сегодня чудная погода, и я люблю тебя”. А потом целый день ждать, пока ты вернешься, мечтать и скучать вновь, как в первый раз хотеть увидеть тебя, услышать твой голос и чудесный смех.
Хочу, чтобы часы ожидания казались минутами, а минуты с тобой рождали дни воспоминаний. Хочу целовать и обнимать, хочу, чтобы ты научилась плакать от счастья, от того, что ни слова, ни руки, ни губы не могут передать твое чувство и счастье. Хочу, чтобы теплые соленые слезы капали ко мне на грудь, чтобы волосы путались в руках, а губы с губами и чтобы жить хотелось нам пылко больше, чем дано природой. Жить ради другого человека…»
«Мама родная! Это что же такое?» – Казакову показалось, что вокруг все поплыло, начало переворачиваться и крутиться вокруг. Он схватился за голову и застонал. В эти секунды он вдруг снова увидел всю картинку охоты на снайперов. И в мгновение инстинктивно осознал все происшедшее: «Расслабленные они были. От любви. Как глухари. Небось трахались всю ночь. Потому и проспали… Вышли поздно. Поэтому он и не побежал. Не залег в сторонку. А кинулся к ней».
– И… с-с-с-с-су-к-и-и-и! – стонет он. – Что же вас, падлы, сюда занесло? И как мне теперь с этим жить? Как я теперь смогу детям в глаза посмотреть?!
Он чувствует, что внутри него, в душе, что-то ломается, корежится от осознания случившегося.
– Капитан?! – в палатку вваливается слегка выпивший, но крепко держащийся на ногах Сидор Кравченко. Он в своей неизменной кубанке, синей гимнастерке с многочисленными орденами и шевронами и новых, скрипучих берцах. – Именинник! Шо ты тут спрятался? Давай к нам! К народу!
Увидев убитую физиономию черноволосого, черноглазого Анатолия, он останавливается, растопырив руки, в одной из которых бутылка водки, а в другой стакан:
– Ты шо рассупонился? Человека убил? Душа стонет? Брось ты это. Давай лучше выпьем.
– Не хочу! Не могу! Всего ломает меня, – хрипло бормочет Анатолий, вжимаясь в угол палатки. – Вот, – кивает головою на лежащий рядом дневник, – любились они тут.
Сидор сразу серьезнеет. Присаживается по-татарски рядом с ним. Ставит стакан и початую бутылку. Долго вглядывается сбоку в лицо Казакова. И говорит:
– Нравишься ты мне, капитан. Шо-то в тебе есть от наших кровей. Ты, братец, случаем не болдырь?
[2]
Казакова заедает его бесцеремонный тон. И он резко так, запальчиво отвечает:
– На себя оглянись! Я потомственный казак! Оренбургский!
– Ой ли? – пьяно гнет свою линию Кравченко. – Дед, может, и был казак. Отец – сын казачий. А внук, – он усмехнулся в усы, поддевая Анатолия, – хрен собачий!
– Но-но! – капитан угрожающе набычивается и мечет на атамана огненный взгляд.
– О-о! Теперь вижу, шо и ты казак! Так какого хрена ты квасишься, капитан? Убил деваху, видишь ли. Душа стонет. А вот смотри, шо я у нее нашел, – он привстает с корточек, шарит по карману и достает наконец мятый белый листок, – на почитай!
Казаков берет его, вчитывается, не понимая.
«Ильзэ – 120 тысяч рублей. Оксана – 100 тысяч. Лена – 50 тысяч (за двух убитых разведчиков)».
– Что это?
– Это расчетный листок за убитых ею и другими гадюками наших товарищей. Видишь, с ними рассчитываются поголовно. Вот твоя голова, капитан, стоит восемьсот баксов. А солдатская – двести.
Казаков очумело, уже ничего не соображая, смотрит на Сидора. А тот, понимая, что говорить уже ничего не надо, молча наливает ему полный ребристый двухсотграммовый стакан «с краями».
– На выпей! Полегчает!
Казаков дрожащей рукой берет водку. Выдыхает:
– Хэх! – и хватает через зубы, закидывая голову назад так, что виден только двигающийся в такт последним глоткам кадык.
Действительно, через минуту легчает. А Сидор сует ему ломоть черного сухого хлеба.
– Закуси! – и чуть обождав: – Пойдем к нам. Нельзя тебе одному быть в таком случае.
Они выбираются из палатки. И переходят к костру в ложбинке. Там с опаскою, но уже не с той, что была прежде, сидят Сидоровы дружбаны. Среди них он замечает и своего боевого напарника Сашку Ермакова. Тот, слегка оттопырив мизинец, как раз выпивает свою порцию. Крякает с чувством исполненного долга. Потом вытирает губы рукавом. А на устах его играет все та же благодать и легкая улыбка.
Народ слегка подвигается, давая место Кравченко и «имениннику».
У костра человек семь из примкнувших к батальону охотников-добровольцев, казаков и «вольных людей». Все в общем-то в армейском камуфляже, но выглядят не так, как обычные солдаты этой войны.
Глядя на походный быт нашего войска, на грязных, чумазых ребятишек, одетых в замасленные бушлаты, кирзу, на их оружие, зачастую запущенное до ржавчины и давно не чищенное, капитан сравнивает его с этими ладными парнями. Есть в них какая-то особенная собранность, ловкость во всем. Вроде и одежда, и форма такая же, а сидит по-другому. Все на них подогнано, подтянуто, подшито. Видно, что оружие у них не обуза, а любимая игрушка. И хранится не абы как. В чехлах. Вычищено, смазано, закутано. И в хозяйстве их казачьем, нехитром, какой-то особый порядок.
