Теперь Людмила Васильевна была при деле – целыми днями с раннего утра она толкалась в очередях, обегая ГУМ, ЦУМ и Пассаж.
Она узнала: в конце месяца непременно выбрасывают «импорт» – обувь и вещи, а в «Ванде» надо просто отстоять огромную очередь – косметика там есть всегда. В «Бухаресте» приличные сумки, в универмаге «Москва» бывают югославские сапоги и польские блузки. А в ЦУМе можно достать отличное демисезонное пальто – если, конечно, повезет.
За две недели Нюта преобразилась до неузнаваемости – блестящие сапожки на изящном каблучке, костюм из голубого мягчайшего трикотажа, бордовое пальто с белым песцовым воротником. Теперь она подкрашивала ресницы – чуть-чуть, но глаза стали крупнее и ярче, слегка красила рот бледно-розовой помадой, пользовалась духами «Пани Валевска» в темно-синем непрозрачном флаконе и – самое главное – сделала модельную стрижку. Аллочка, конечно, пропала и не объявлялась, но спасибо ей за прекрасный урок! Своей ученицей она была бы довольна.
А вот Зина отреагировала на изменения скептически:
– Для кого стараешься? Для этих? – и презрительно кивнула в сторону парней.
Нюта пожала плечами:
– Для себя! Просто… так приятнее!
И между подругами впервые пробежала черная кошка.
И все же Нюта радовалась переменам, даже походка у нее изменилась. Стала легче, плавней. И глаза она теперь не прятала, а смотрела в лицо собеседнику, и людей, проходящих по улице, разглядывала с веселым интересом – особенно женщин. Подмечая, какое у кого пальто и какой шарфик.
Тот день, когда отец шумно ворвался в дом и с порога возбужденно и радостно закричал: «Люда! Я нашел Яворского!» – она запомнила на всю жизнь.
Потому что день был весенним и прекрасным, на улице было почти тепло и уже распускалась сирень. Потому что успешно были сданы все зачеты и даже экзамены – как всегда досрочно. И еще потому, что впереди маячило лето. А значит, и дача! Совсем скоро, уже собраны сумки с вещами и коробки с крупой и консервами, а мама переглаживает «дачное» постельное белье, и отец собирает свои бесконечные бумаги и книги.
Отец быстро скинул плащ и ботинки и влетел на кухню, где мама разогревала обед.
– Ты слышишь, Людмила! – продолжал горячиться он. – Яворский нашелся! Приехал из Мурманска, вот ведь старый жук! Захожу к секретарю, а тут он выскакивает как черт из табакерки! И все такой же – тощий, поджарый, с буйной копной – правда, почти седой. С палочкой, конечно, – сказал, что нога ноет сильно. Но полон жизни и планов. Семью не завел, детей нет. Служит в центральной газете, живет бобылем. Я удивился: бабы всегда по нему сходили с ума – есть в нем что-то такое, ну, вам, бабам, виднее… В общем, обнялись, выпили чаю в буфете, и он будет завтра у нас. Так что, мать, – он строго глянул на жену, – уж завтра, будь добра, постарайся!
Мать закивала – да, конечно, о чем говорить!
Присела на табуретку и стала прикидывать – слава богу, есть в загашнике утка. Хорошо бы с кислыми яблоками, да где их взять… Есть банка селедки – с картошкой под водочку самое то. Ну, холодец не успею, а вот пирогов напеку – с капустой и мясом. А торт купит Нютка – сходит в «Елисеевский», там всегда свежее.
Нюта ушла к себе, а из кухни все доносился оживленный разговор – отец все еще говорил о Яворском, и было очевидно, что он не просто рад встрече – он счастлив!
Нюта знала, что Яворский – фронтовой друг отца – был репортером и человеком отчаянной смелости. Знала, что у него много наград, что в Ленинграде его ждала невеста, но не дождалась – умерла от голода. Знала, что Яворский очень страдал и носил ее карточку в кармане гимнастерки.
Еще знала, что человек он не только талантливый, но и кристально честный. И еще поняла, что завтрашний запланированный поход в «Современник» определенно отменяется – отец никогда не простит ей, если она уйдет из дома.
Она вздохнула и принялась звонить Зине. Зина покуксилась и сказала, что возьмет в театр мать. На том и порешили.
Яворский появился на следующий день – именно такой, как и представляла его Нюта, – в дверях стоял человек высокого роста, очень худой, но плечистый, с густой седой шевелюрой, небрежно зачесанной назад, с орлиным профилем и зоркими и очень цепкими ярко-голубыми глазами. Он опирался на трость и улыбался. Они с отцом обнялись, а матери и Нюте гость поцеловал руку.
Отец сиял от радости – нашелся старый фронтовой товарищ, нет, не товарищ – друг! И вот они вместе, напротив друг друга, похлопывают друг друга по плечу, любуются, смеются и вспоминают свое фронтовое житье. Сели за стол – мама, конечно, расстаралась. Было видно, что гость очень голоден и к домашним яствам не приучен.
Выпили по первой, и отец совсем раскис – вспомнили и помянули погибших друзей. А дальше Яворский рассказывал про свою жизнь на Севере – скупо и сдержанно. Почему туда? Да было направление в местную газету. Обещали комнату – дали. Комната скромная, но окном на юг. Да и что ему, бобылю, надо? И народ там серьезный – моряцкий народ, знаешь, ведь флот у нас всегда был элитой. Климат, конечно… Что говорить. Но платят северные, денег хватает, и отпуск приличный, – вот и едешь на юг – Сочи, Севастополь, Одесса. Там и набираешься солнца и теплого моря на весь следующий год. Да и шеф замечательный, фронтовик, ровесник – мы с ним большие друзья.
Почему не женился? Ну, ты меня знаешь! Боюсь я семейных уз. Вдумайся в слово – узы! Коренное – узлы? Или узда? Вот именно!
Он засмеялся:
– А все, что крепко держит, так то – не по мне. Свобода превыше. Да и кому нужен такой инвалид? Боли бывают такие, что всю ночь мотаюсь кругами, – мотаюсь и вою сквозь зубы, чтобы соседей не разбудить.
Отец покачал головой.
– И все же семья… Такая опора! Вот я себе не представляю…
Яворский улыбнулся и развел руками.
Чая Нюта не дождалась – ушла к себе, сославшись на усталость.
Это было неправдой. Просто ей захотелось побыть одной. Она легла в кровать и почувствовала какое-то томление в сердце, какую-то щемящую тоску. Спала она в ту ночь плохо и встала с головной болью. Мама заварила ей крепкий чай и положила четыре куска сахару. Голову немножко отпустило, но все равно захотелось уйти к себе, улечься в постель и закрыть глаза.
Она не понимала, отчего такая тоска на душе. Экзамены сданы, впереди дача и лето, три месяца каникул и, возможно, еще и море! Отец обещал путевку в Анапу.
Она лежала, вытянувшись в струну, и когда зашла мама, притворилась спящей.
Никого не хотелось видеть, ни с кем разговаривать. К обеду будить ее не стали.
А она все лежала и думала о вчерашнем госте. По рассказам отца она знала, что он, Яворский, человек отчаянный, храбрый, тонкого ума, огромной образованности и прекрасно владеет пером. С начальством в спор вступать не боялся – его побаивались, но уважали. Отец сетовал, что такому журналисту не место в провинции, что там его талант закостенеет, глаз замылится, размаху-то нет!
