То, что происходит с их жизнями, обоих молодых людей удивляло, и они часто над этим подшучивали. Родителям Джонаса сделанный им выбор профессии казался весьма обещающим, родители Пьера им втайне завидовали, однако именно Пьер сразу женился, нашел работу в школе и зажил ответственной семейной жизнью, тогда как Джонас после университета так и не сыскал себе ни жены, ни работы. Он все время словно к чему-то примеривался, и это никогда не кончалось ни постоянной работой, ни устойчивой привязанностью, да и к девушкам он (во всяком случае, если его послушать) всегда тоже только приглядывался. Последнее место, где он работал, было в северной части провинции, там он и остался, после того как то ли уволился, то ли его выгнали. «Служба моя закончилась по взаимному согласию сторон», – написал он Пьеру, добавив, что живет в гостинице вместе с цветом здешнего общества и, может быть, сумеет вписаться в бригаду, которая отправится на лесоповал. Кроме того, он учится на пилота и подумывает стать полярным летчиком. Обещал приехать в гости, когда чуть разомкнутся нынешние финансовые клещи.
Мериэл надеялась, что этого не произойдет никогда. У них Джонас спал в гостиной на диване, и утром ей приходилось подбирать простыни с полу, куда он их сбрасывал. Пьеру он не давал спать до глубокой ночи бесконечными разговорами о том, что было, когда они были подростками или даже мелкими шкетами. Пьера он называл Впиську-хером (таково было его школьное прозвище), другие старые приятели у него тоже были Вонючка, Тормоз, Хряк, а по именам, которые были на слуху у Мериэл, он их не называл никогда. Со зловещей точностью помнил детали происшествий, которые Мериэл не казались ни примечательными, ни забавными (мешок собачьих какашек, подожженный на крыльце дома, где жил учитель; травля старика, который предлагал мальчишкам за десять центов спустить трусы), но едва разговор обращался на день сегодняшний, раздражался и начинал нервничать.
Когда ей пришлось сообщить Пьеру, что Джонас умер, она говорила потрясенно и как бы извиняясь. Извиняясь, потому что ей никогда Джонас не нравился, а потрясенно, потому что это была первая смерть в их возрастной группе, к тому же умер человек, которого они хорошо знали. Но Пьер, казалось, даже не удивился и не был особенно поражен.
– Самоубийство, – сказал он.
Она сказала, нет, несчастный случай. Ехал в темноте на мотоцикле по щебенке, занесло, оказался в кювете. Кто-то нашел его или был с ним, помощь подоспела быстро, но он не прожил и часа. Травмы, несовместимые с жизнью.
Так, во всяком случае, сказала по телефону его мать. Получил травмы, несовместимые с жизнью. Она так быстро смирилась, говорила так спокойно. Точно как Пьер, когда он сказал: «Самоубийство».
После этого Пьер и Мериэл собственно о смерти почти не говорили, говорили только о похоронах, о номере в гостинице, о няне, которую надо будет нанять на сутки. Костюм в чистку, белую рубашку найти и погладить. Всеми приготовлениями занималась Мериэл; Пьер, как глава семьи, за ней лишь слегка надзирал. Она поняла: он хочет, чтобы она вела себя сдержанно и обыкновенно, как и сам он, и не выказывала печали, которой, как он был уверен, на самом деле чувствовать не могла. Она спросила его, почему первое, что он сказал, было «самоубийство», и он подтвердил, дескать, да, именно это предположение как-то сразу пришло ему на ум. Она чувствовала, что он еле сдерживается, чтобы не осудить, не упрекнуть ее. Как будто подозревает ее в получении от этой смерти какой-то выгоды – или от их близости к этой смерти, – в общем, подозревает в чем-то предосудительном и эгоистичном. В каком-то нездоровом, самодовольном злорадстве.
Молодые мужья в те времена были строги. Совсем недавно это был жених, ухажер, почти комический персонаж, только что вымаливавший сексуальные подачки. Но, воцарившись, угнездившись, они сразу становились тверды и суровы. Каждое утро на работу, идет чисто выбритый, с затейливо вывязанным галстуком на цыплячьей шее… Каждый день в неведомых трудах, домой лишь к ужину, – окинет критическим взглядом, что она там приготовила, и сразу за газету, чтобы отгородиться ею от кухонной возни, от чувств, недомоганий и младенцев. Как быстро и как многому они научаются! Лебезить перед боссами и помыкать женами. С уверенностью распоряжаться закладными и рассуждать о подпорных стенках, стрижке газонов, канализации, политике и – столь же самонадеянно – о своей работе, которая должна кормить семью в течение ближайшей четверти века. Ну а женщины – что ж, они могут вернуть себе немного девичества, подросткового девчонства в те дневные часы, когда его нет дома, не забывая, впрочем, о свалившейся на них чудовищной ответственности в виде детей и всего, что с ними связано. Могут позволить себе немного расслабиться и воспрянуть духом, пока нет мужа. Позволить себе некий сонный протест, подрывные сборища и приступы хохота, этаким эхом школьных дней раздающиеся под крышей дома, за который платит муж.
После похорон некоторых пригласили в дом родителей Джонаса в Дандарейве. Живая изгородь из рододендронов была в цвету, пестрела красным, розовым и лиловым. Все хвалили отца Джонаса за их садик.
– Ну, не знаю, – отмахивался тот. – Нам пришлось приводить его в порядок в некоторой, я бы сказал, даже спешке.
Мать Джонаса перевела разговор:
– Настоящего-то обеда, боюсь, не получилось. Так, легкий перекус.
В большинстве своем люди пили шерри, хотя некоторые мужчины употребляли виски. Приборами был уставлен раздвинутый обеденный стол: заливное из лосося и крекеры, тарталетки с грибами, сосиски в тесте, лимонный торт и фруктовые салаты, пирожные с давленым миндалем, и тут же креветки, ветчина и бутерброды с огурцом и авокадо. Пьер навалил всего сразу на маленькую фарфоровую тарелочку, и Мериэл услышала, как его мать ему шепчет: «Зачем так много? Всегда ведь можно будет положить еще».
Его мать больше не жила в Ванкувере, однако на похороны из своего Уайт-Рока приехала. И выговор сыну у нее получился немного неуверенный: ну как же, все-таки Пьер теперь учитель и женатый мужчина.
– Или ты думаешь, что больше не останется? – чуть погодя, спросила она.
На это Пьер ответил беззаботно:
– Ну, может, и останется, но не то, чего хочется мне.
Его мать обратила взор к Мериэл:
– Какое миленькое платье.
– Да, но вот, посмотрите, – сказала Мериэл, разглаживая складки, образовавшиеся за то время, пока сидели в церкви, наблюдая службу.
– Что ж, это проблема, – отозвалась мать Пьера.
– Какая проблема? – живенько вклинилась мать Джонаса, помогая соскальзывать на противень тарталеткам, которые собралась поставить на подогрев.
– Да вечная проблема с льняными тканями, – пояснила мать Пьера. – Мериэл только что показала мне, как смялось ее платье… – Тут она сделала паузу, все же не выговорив «за время заупокойной службы». – И я сказала, что в этом с льняными тканями всегда проблема.
Но мать Джонаса, похоже, ее не слушала. Устремила взгляд в другой конец комнаты и говорит:
– Вон там, видите? Это доктор, который его лечил. Прилетел аж из Смитерса на собственном самолете. Какой внимательный человек, правда же?
