Кроме того, мне кажется, до этого я никогда в жизни не принимала участия в подобной групповой игре. А это же такая радость – быть частью большой и отчаянной затеи, играя к тому же роль помощницы и спасительницы солдата. Когда Майка ранили, он даже глаза не открывал, лежал обмякший и неподвижный, покуда я накладывала мокрые широкие листья на его лоб, шею и даже, задрав на нем рубашку, на бледный и податливый живот с этакой еще забавной и ранимой пуговкой пупка.
Не победил никто. Довольно долго продержавшись, игра как-то сама собой развалилась вследствие споров и массовых воскрешений. По дороге домой мы попытались отмыться от глины, плюхнувшись навзничь в речную воду. После этого наши шорты и рубашки, все такие же грязные, стали мокрыми; помню, как с нас капало.
Это уже близился вечер. Отец Майка готовился уезжать.
– Гос-споди боже ты мой, – сказал он.
У нас тогда подрабатывал один мужчина, которого отец нанимал помочь, когда надо было разделывать туши или набегала какая-нибудь другая дополнительная работа. На вид он был как пожилой мальчик, а еще, помню, дыхание у него было, как у астматика, с присвистом. Он любил схватить меня и щекотать, пока я не начну задыхаться. Никто этому не препятствовал. Матери это не нравилось, но отец велел не встревать: он же шутит.
Батрак был как раз во дворе, помогал отцу Майка.
– Это ж надо, как вы в грязи-то оба извалялись, – сказал он. – Теперь вам первым делом придется пожениться.
Мать, которую за сетчатой дверью было не видно, это услышала. (Если бы мужчины знали, что она поблизости, ни тот ни другой не сказали бы того, что они сказали.) Она вышла и что-то проговорила, обращаясь к мужчине, который у нас подрабатывал. Она с ним говорила вполголоса, но явно сердитым тоном, а нам даже не попеняла на то, в каком мы появились виде.
Кое-какие ее слова я уловила.
Как брат и сестра.
Мужчина смотрел на свои башмаки и беспомощно ухмылялся.
Мать была не права. Батрак был ближе к истине. Мы были вовсе не как брат и сестра, – во всяком случае, мне такие брат с сестрой никогда не встречались. Мой единственный брат тогда еще, что называется, под стол пешком ходил, и собственного опыта общения с братом у меня не было. Но и не как мужья с женами в знакомых нам семьях, – они были, во-первых, старые, а главное, жили в таких отдельных мирах, что казалось, будто они едва друг друга узнают. А мы были как давние и прочно повязанные влюбленные, чьи узы не нуждаются во внешнем выражении. И (для меня, во всяком случае) это было чем-то волнующим и торжественным.
Я понимала, что батрак имел в виду секс, хотя вряд ли я тогда знала это слово. И я возненавидела его за это еще сильнее, чем ненавидела прежде. Строго говоря, он был неправ. Мы не предавались ни разглядываниям, ни притираниям, ни еще каким-нибудь стыдным интимностям – не занимались мы ни суетливым поиском мест, где бы вместе спрятаться, не искали и украдчивых удовольствий, за которыми сразу следует отвращение и жгучий стыд. Такое в моем детстве было, у меня это произошло с кузеном и парой девочек немного постарше, сестричек, которые ходили со мной в одну школу. Как приятели они мне не нравились и прежде, и после происшедшего, и я потом сердито отрицала, даже самой себе не желая сознаться, что такие вещи могли иметь место. О таких выходках с кем-либо, к кому чувствуешь расположение, кого уважаешь, даже и подумать было дико – разве что только с людьми, которые отвратны, отвратны так же, как отвратны сами эти похотливые гнусные позывы, которые исполняли меня отвращением к себе.
В моем чувстве к Майку демон, гнездящийся в известном месте, был превращен в не имеющее определенной локализации волнение и нежность, разливающуюся по всему телу, в удовольствие для глаз и ушей и жаркое обожание. Каждое утро я просыпалась с жаждой видеть его и нетерпеливо ждала, когда услышу шум, с которым подъезжает бурильщик на своем грузовике, лязгающем и громыхающем на ухабах проселка. Я восхищалась, никак этого не показывая, затылком Майка, преклонялась перед формой его головы, обожала его брови, когда он хмурился, обожала его длинные голые пальцы ног и его грязные локти, его громкий уверенный голос, его запах. Я истово, всей душой принимала распределение ролей, которое между нами без слов и объяснений установилось: что я буду с восхищением помогать ему, он же будет направлять и стоять на страже, готовый меня защитить.
И вот настало утро, когда грузовик не приехал. Следующее утро после того, как работу закончили, обсадную трубу скважины зацементировали и закрыли крышкой, подсоединили насос и всласть налюбовались потоком чистой воды. У стола, накрытого для полдника, стало на два стула меньше. Пока шли работы, старший и младший Майки каждый день полдничали с нами. При этом младший Майк и я никогда не разговаривали и почти не смотрели друг на друга. Он любил хлеб, намазанный кетчупом. Его отец беседовал с моим, рассказывая по большей части о скважинах, колодцах, несчастных случаях с ними и уровнях грунтовых вод. Серьезный мужчина. «Весь в работе», говорил о нем мой отец. И тем не менее он же (отец Майка) в конце любой своей речи непременно смеялся. Его смех звучал гулко и как-то одиноко, словно доносится из глубины колодца.
Не приехали. Конечно, работа окончена, и ездить к нам им стало незачем. Кроме того, оказалось, что это был последний заказ, который бурильщик должен был выполнить в нашей части страны. А в других местах у него заказы были, ждали своей очереди, и он хотел как можно скорее ехать туда, пока еще стоит хорошая погода. С его кочевой, гостиничной жизнью это было легко: собрал пожитки – и в путь. Так он и сделал.
Почему же я не ведала, что происходит? Неужто не было никакого прощания, никакого понимания того, что, когда Майк влез в грузовик тем последним вечером, он ведь уедет сейчас, уедет навсегда! Неужто никто не махал мне рукой, не сворачивал шею, пытаясь как можно дольше не сводить с меня глаз (или, наоборот, не отворачивался, скрывая слезы), когда грузовик, тяжело осевший под грузом оборудования, в последний раз загромыхал враскачку по нашему проселку? Когда вода хлынула из трубы (а я помню, как она оттуда хлынула и все собравшиеся подскакивали и пили), почему я не понимала, сколь многое для меня закончилось? Задним числом я сейчас думаю, что, может быть, все это делалось преднамеренно, нарочно, – из нашего расставания специально постарались не делать событие, постарались избежать прощаний, чтобы я (или мы) не слишком расстроились и не стали неуправляемы.
Нет, все же маловероятно, чтобы в те времена детским чувствам уделялось такое внимание. Чувства? – ну, это ваше дело: хотите – страдайте, хотите – сдерживайтесь.
Я не стала неуправляемой. Когда миновал первый шок, я вела себя так, чтобы никто ничего не заметил. Наш батрак, стоило мне попасться ему на глаза, принимался дразнить меня: «Ну что? Твой жених от тебя сбежал?» – но я в его сторону ни разу и головы не повернула.
Вообще-то, я должна была понимать, что Майк в конце концов уедет. Так же как я понимала, что Рейнджер уже стар и довольно скоро умрет. Будущее отсутствие я принимала, дело лишь в том, что, пока Майк не исчез, я не знала, чем оно – это отсутствие – чревато. Не представляла себе, как оно изменит всю мою территорию, а изменило оно ее так, словно по ней прошелся оползень и все, кроме утраты Майка, куда-то сбросил. Никогда уже я не могла смотреть на белый валун у мостков и не думать при этом о нем, и в результате у меня к этому валуну выработалось отвращение. Такое же чувство возникло у меня к кленовому суку, а когда отец спилил его (что-то близковато он к дому), это чувство обратилось на оставшуюся от сука культяпку.
