– Так я с этим разве спорю?
– Ну… и вот эти люди, они хотят как-то с ним попрощаться. Да мы и все хотим сказать ему последнее прости. И воздать должное. Вы понимаете, о чем я вам говорю? После всей той истории. Надо закрыть ее.
– Да. Я слышу. Закрыть.
Неприятный какой тон, отметил про себя Гиббингс. Но пренебрег.
– Вовсе не обязательно, чтобы в этом был даже намек на какую-то религиозность. Ни молитвы не будет… Ни вообще ничего. Я не хуже вас понимаю, как ему это было бы неприятно.
– Неприятно.
– Я знаю. Я могу всем этим делом, ну… вроде как сдирижировать, хотя это, может быть, и не совсем то слово. У меня уже есть на примете люди, хорошие люди, которых можно попросить, чтобы выразили ему что-то типа высокой оценки общества. Человек шесть, а в конце и я бы что-нибудь сказал. «Панегирик» – кажется, так это называется, но я бы предпочел слово «благодарность»…
– Льюис не хотел бы ничего.
– И хорошо бы, чтобы и вы в этом поучаствовали – на любом уровне, каком угодно…
– Пол. Слушайте. Да послушайте же меня.
– Конечно. Я слушаю.
– Если вы это устроите, я приму участие.
– Ну. Очень хорошо.
– Когда Льюис умер, он оставил… В общем, он оставил стихотворение. Если вы это устроите, я ведь его прочту.
– Да?
– Я хочу сказать, прочту прямо там, вслух. А сейчас прочитаю вам из него отрывок.
– Прекрасно. Давайте.
Храм Логоса на озере,
на озере Гурон,
Там лодырей до одури
и олухов вагон;
Там всех наук подручные —
тупой и скучный люд —
Пытаются получше им
вдолбить хоть что-нибудь.
– Ну что… Звучит очень на Льюиса похоже.
Но главный Скукотилище,
дрочила и мудак,
– Нина! О’кей. О’кей. Все понял. Значит, вот так? Заклеймить, значит, нас, лицемеров, хотите? Разоблачить наши двойные стандарты? Как в той песне про мини-юбку и родительский комитет в школе Харпер-Вэлли?
– Это еще не все.
– Охотно верю. Я понимаю, вам сейчас очень тяжко, Нина. Если бы вам не было так тяжело, вы бы не стали этого делать. Когда вам станет лучше, вы будете раскаиваться.
– Нет.
– Я все-таки думаю, будете. А сейчас я вешаю трубку. Вынужден с вами распрощаться.
– Вау! – сказала Маргарет. – И как он это воспринял?
– Сказал, что вынужден со мной распрощаться.
– Хочешь, приду к тебе? Просто посижу, составлю компанию.
– Нет. Спасибо.
– Никого не хочешь видеть?
– Да пожалуй что. Во всяком случае, не сейчас.
– Ты уверена? С тобой все в порядке?
– Все нормально.
На самом деле по поводу телефонного поединка с директором она была собой не так уж и довольна. Льюис когда-то сказал ей: «Если наши уроды начнут какие-нибудь танцы-шманцы вокруг панихиды и прочего, ты уж постарайся им это дело зарубить. А то наш обалдуй на все способен». Так что остановить Пола требовалось обязательно, но способ, который она применила, чтобы добиться своего, показался ей очень уж грубым и театральным. Всякого рода надругательство надо было все-таки оставить Льюису, это как-то больше по его части. Что ж, она всего лишь не нашла ничего лучшего, как его же и процитировать.
А уж как она теперь будет жить, чем жить? Одним старым своим навыком миролюбия? Это было вообще вне всякого ее понимания. Живи теперь, холодея и немотствуя, оторванная от него.
Наступил вечер, стемнело, потом в дверь черного хода постучал Эд Шор. В руках у него был короб с пеплом и букет белых роз.
Сперва отдал пепел.
– А, – сказала она. – Уже все.
Сквозь толстый картон ощутила тепло. Тепло почувствовалось не сразу, оно проявлялось постепенно, как тепло крови сквозь кожу.
Куда бы ей это поставить? Не на кухонный же стол, рядом с ее поздним, едва расковырянным ужином. Омлет с сальсой. Этой комбинацией она себя баловала каждый раз, когда Льюис почему-либо задерживался и ужинал с другими учителями в «Тим-Хортонсе» или в пабе. Сегодня этот выбор определенно себя не оправдал.
И не на тумбу рядом с раковиной. Здесь громоздкий короб будет выглядеть как нечто бакалейно-гастрономическое. Но и не на пол, где он окажется куда-то опущенным, недостойным, как будто в нем песок из кошачьего туалета или садовое удобрение – что-то такое, чего не следует держать рядом с посудой и едой.
Вообще-то, хотелось унести его в другую комнату, поставить где-нибудь не на свету. А еще лучше убрать на полку в кладовке. Но это тоже – какое-то изгнание… так сразу? Кроме того, на нее смотрит Эд Шор, и с его точки зрения это будет выглядеть торопливым и грубоватым выметанием сора, даже вульгарным приглашением.
В конце концов поставила короб на низкий столик, рядом с телефоном.
– Да что же это я заставляю вас стоять, – сказала она. – Присаживайтесь. Пожалуйста, садитесь.
– Я вас отвлек, вы ели.
– Да мне все равно есть не хочется.
Он все еще держал в руках цветы. Она сказала:
– Это что – мне?
Его вид с букетом – нет, мало того, его вид в дверях с коробкой пепла и букетом – показался ей нелепым (особенно теперь, когда она об этом задумалась), диким и жутко смешным. Из тех вещей, над которыми она бы истерически хохотала, кому-нибудь рассказывая. Например, Маргарет. Будем надеяться, она никому не станет об этом рассказывать.
Это что – мне?
Цветы вполне могли предназначаться и усопшему. Цветы в дом усопшего. Она принялась озираться в поисках вазы, потом налила воду в чайник («Сейчас, сейчас, поставлю чай»), опять пошла разыскивать вазу, нашла, наполнила водой, нашла ножницы, чтобы подрезать стебли, и наконец освободила его от цветов. Тут она заметила, что не зажгла под чайником конфорку. Она едва владела собой. Еще немного, и она швырнет розы на пол, расколотит вазу, будет хватать из тарелки застывшую пищу и мять в горсти. Но почему? Она не была сердита. Просто когда пытаешься делать одно, потом другое, на это нужно столько сил, с ума спятить. Теперь нужно будет еще греть чайник, потом насыпать заварку, разливать чай…
Она сказала:
– А вы прочли то, что вынули у Льюиса из кармана?
Он покачал головой, на нее не глядя. Она поняла: лжет. Он лжет, прочитанное его покоробило, но как глубоко он собирается влезать в ее жизнь? Что, если плюнуть на гордость и рассказать ему о том удивлении, которое она испытала, – почему не рассказать, как у нее захолонуло сердце, когда она увидела, чтó Льюис написал? Когда увидела, что это и все, что он написал.
