Да, говорила Китти, она понимает: кто-то может обвинить ее в кощунстве, если она обращается к какому-нибудь святому, чтобы помог, когда блюдо, в которое она вложила столько трудов, вот-вот пригорит, но она всей душой верит, что святые как раз за этим-то и нужны! Они витают не так высоко и не обладают слишком уж мощной силой, поэтому могут вникать во все наши испытания и невзгоды, исправляя такие детали наших жизней, которыми мы стыдимся озаботить Бога Вседержителя и Творца Вселенной. Святые помогают нам в какой-то мере оставаться в рамках мира детства, не терять детской надежды на помощь и утешение. Ведь говорил же нам Иисус: будьте как дети! А главное, именно малые чудеса… конечно, ведь эти малые чудеса как раз и готовят нас к чудесам великим!
Так, ладно. Какие будут вопросы?
Кто-то попросил рассказать про статус святых в англиканской церкви. Ну, то есть в протестантской.
– Вообще-то говоря, я не думаю, что англиканская церковь такая уж протестантская, – сказала Китти. – Но мне бы не хотелось в это вдаваться. Когда, произнося Символ веры, мы говорим: «Я верую в Святую соборную церковь», лично я под этим понимаю большу-ую такую всемирную христианскую церковь. А потом – ну да, потом мы говорим: «Верую в собрание святых». Но статуй – нет, в англиканской церкви нет никаких статуй святых, ну что вы, хотя лично я думаю, что если б они были, так было бы еще и красивше.
Еле заметно дернувшись, Маргарет сказала:
– Кофе? – и всем стало понятно, что официальная часть вечера окончена.
Но тут Льюис придвинул стул ближе к Китти и самым сердечным тоном говорит:
– Ага! То есть это надо понимать так, что вы верите во все эти чудеса?
Китти даже рассмеялась:
– А как же! Я не могла бы существовать, если бы не верила в чудеса.
Что за этим должно воспоследовать, Нина знала слишком хорошо. Наступление Льюис поведет спокойно и безжалостно, тогда как Китти будет обороняться с веселой убежденностью, а также с тем, что она, надо думать, считает очаровательной и женственной непоследовательностью. Вот же во что она свято верует: исключительно в собственные женские чары. Но Льюиса не очаруешь. Он захочет знать: в какой форме эти самые святые существуют в настоящий момент? Далее, небеса. Занимают ли они на небесах ту же самую территорию, что и просто мертвые, сиречь добродетельные наши предки? И по какому принципу они избраны? Разве не по чудесам, подтвержденным и доказанным? Но как можно доказать совершение чудес кем-то, кто жил пятнадцать веков назад? Да как вообще можно доказывать чудеса? В случае с хлебами и рыбами – подсчетом. Но реальный ли там был подсчет или так, взгляд и нечто, прикидка? Надо верить? А, ну да. Все опять упирается в веру. А как в повседневной жизни, во всей ее жизни? Китти что – живет верой?
Да, верой.
То есть ни на грамм не верит в науку? Ну разумеется, нет. Когда ее дети болеют, она не дает им лекарство. Не заботится, чтобы в баке машины был бензин… У нее же вера!
К этому моменту разговоры шли уже в разных концах комнаты, но вследствие опасной напряженности (голос Китти порхал и подпрыгивал, как птичка на высоковольтном проводе, она лепетала что-то вроде «да ну, какие глупости!», «уж не считаете ли вы меня совсем сумасшедшей?», однако нападки Льюиса от этого становились только еще более презрительными, более убийственными) их разговор отчетливо слышался на фоне всех прочих, все время и во всех углах комнаты.
У Нины горечь во рту. Она выходит в кухню помочь Маргарет. По дороге разминулись, Маргарет внесла в комнату поднос с кофе. А Нина прямиком через кухню выскакивает в коридор. Сквозь маленькое окошко в двери черного хода смотрит в безлунную ночь, видит улицу в обрамлении сугробов, звезды. Прикладывает горящую щеку к стеклу.
Не успела выпрямиться, как дверь из кухни отворяется, Нина поворачивается, готовая сказать: «Ой, а я тут вышла посмотреть погоду». Но даже против света видя лицо Эда Шора – всего секунду этот свет и был, пока он не затворил дверь, – она понимает, что ничего говорить не нужно. Они приветствовали друг друга кратким, дружеским и чуть извиняющимся смешком, которым оба как бы заявили о непричастности к происходящему, да и много всякого другого этот смешок передавал и выражал.
Дескать, от Китти и Льюиса пора бежать. Ладно уж, пусть какое-то время побудут вдвоем – они ведь даже не заметят! У Льюиса запала хватит надолго, но Китти найдет способ вывернуться и в конце концов не будет окончательно сожрана. Пусть развлекаются, если им самим еще не противно.
Наверное, Эд и Нина чувствовали что-то в этом роде. Все им надоели или, во всяком случае, надоели все споры и разногласия. Несгибаемое упорство обоих вояк их утомило.
Прямо так они бы, конечно, не сказали. Сказали бы только, что устали.
И тут Эд Шор берет и обнимает Нину. Целует ее – не в губы, не в лицо, а в шею. В то место, где, наверное, возбужденно пульсирует жилка на горле.
С его-то ростом пришлось для этого нагнуться. Для множества других мужчин шея была бы самым естественным местом, куда можно поцеловать Нину, когда она стоит. Но он достаточно высок, пришлось нагнуться, значит нарочно целует ее в эту беззащитную нежную точечку.
– Вы тут простудитесь, – сказал он.
– Я знаю. Иду-иду, возвращаюсь в дом.
По сей день у Нины ни разу не было полового контакта ни с одним мужчиной, кроме Льюиса. Даже близко ничего похожего не было.
Заниматься сексом. Иметь с кем-то половую связь. Долгое время она не могла даже произнести подобных слов. Она говорила «заниматься любовью». Льюис ничего не говорил. Он был спортивным и изобретательным партнером, не забывал и о ее физическом удовольствии. Невнимателен не был. Но всегда бывал настороже, избегал любых намеков на сентиментальность, а таковые видел чуть ли не во всем. И она тоже сделалась очень чувствительной к этому его неприятию, стала почти разделять его.
Впрочем, воспоминание о поцелуе Эда Шора за дверью кухни стало ее тайным сокровищем. Когда во время выступления хорового общества они пели «Мессию», а происходило это каждое Рождество, тот миг к ней возвращался: Эд исполнял теноровую сольную партию; «Утешайте, утешайте народ Мой», – выводил он чистым высоким голосом, и ее горло всякий раз пронзали тысячи крошечных звездных иголочек. Как будто все ее существо, все в ней при этом вздымалось к славе и одобрению, возвышалось и исполнялось света.
От Нины Пол Гиббингс неприятностей не ожидал. Он всегда замечал за ней некоторую вспыльчивость, но знал, что Нина умеет с нею справляться. Не такая она язва, как Льюис. Но не дура.
– Нет, – сказала она. – Ему бы это не понравилось.
– Нина, преподавание – это была его жизнь. Он ему столько отдал! И теперь множество людей… я даже не знаю, представляете ли вы, сколь их много, – которые помнят, как сидели у него в классе и слушали как зачарованные. Они из средней школы, может быть, вообще ничего не вынесли, не помнят ни зги, а Льюиса помнят. У него была харизма, Нина. Она у человека или есть, или нет. У Льюиса она была в полный рост.
