Нил сказал:
– Нет, загремела в больницу.
– А, это то же самое.
За короткое время им пришлось выполнить массу практических приготовлений. Освободить гостиную дома от всех папок, газет и журналов, содержащих важные статьи, которые еще не переписаны на диски, а бумаг этих там на несколько стеллажей, по всем стенам до потолка. Еще оттуда пришлось убрать два компьютера, старые пишущие машинки, принтер. Всему этому надо было найти место (временное, хотя никто так не говорил) в доме у кого-то другого. Гостиную решили превратить в палату для больной.
Джинни сказала Нилу, что уж один-то компьютер он мог бы и оставить – например, в спальне. Но Нил отказался. Вслух этого не сказал, но она поняла: он не надеется, что у него будет время за ним работать.
Все те годы, что они прожили вместе, Нил почти каждую свободную минуту тратил на подготовку и проведение кампаний. Не только политических (хотя и их тоже), но и по спасению исторических зданий, мостов и кладбищ, по защите деревьев (как на улицах города, так и в составе рощ, оставшихся от старого леса), по спасению рек от ядовитых стоков, лакомых земельных участков от застройщиков и местного населения от казино. Без конца писались письма и петиции, пикетировались государственные учреждения, организовывались протесты. На собраниях в их гостиной то и дело звучали взрывы ярости и негодования (доставлявшие участникам массу радости, думала Джинни), здесь спорили и выдвигали путаные проекты, здесь била через край нервная энергия Нила. Теперь же, вдруг опустев, комната напомнила Джинни о том времени, когда она впервые вошла в этот дом, перебравшись сюда прямо из двухэтажного коттеджа родителей, где на окнах были замысловатые драпировки и деревянные ставни, а на лакированном полу прекрасные восточные ковры, названия которых она никак не могла запомнить. Ну и конечно, полки и полки с книгами. А на единственной пустой стене в ее комнате висела репродукция Каналетто, которую она специально купила в колледже. «Праздник лорд-мэра Сити на Темзе». Эту репродукцию Джинни взяла сюда с собой, но так она где-то и затерялась.
Больничную койку взяли напрокат; пока она была не очень-то и нужна, но лучше пусть будет, потому что с финансами у них частенько бывали напряги. Нил подумал обо всем. На окна повесил тяжелые шторы, которые собирались выкинуть одни их знакомые. Шторы были с узором, который Джинни находила безобразным: там чередовались пивные кружки и декоративные бляхи от конской упряжи. Но она понимала: наступают времена, когда что уродливое, что красивое – все служит примерно одной и той же цели, и на что ни посмотри, все не более чем гвоздь, чтобы накалывать на него ощущения обезумевшего тела и туда же обрывки и клочки сознания.
Джинни было сорок два, и до недавнего времени она выглядела моложе своих лет. Нил шестнадцатью годами старше. Поэтому раньше она думала, что при естественном развитии событий это она должна будет оказаться в его теперешнем положении; иногда у нее даже возникало беспокойство, как она с этим справится. Однажды в постели, прежде чем отойти ко сну, она держала его за руку, теплую и живую, и думала о том, что, когда он будет мертвым, она непременно возьмет его руку в свои или хотя бы последний раз прикоснется. При этом она будет смотреть и не верить. В то, что он лежит мертвый и бессильный. И не важно, насколько загодя это его состояние окажется возможным предвидеть, все равно она будет неспособна поверить. Как не верит она тому, чтобы где-то глубоко внутри он не переживал того же. Только с нею. Мысль о том, что, может быть, у него подобных переживаний вовсе и не было, вызывала что-то вроде эмоционального головокружения, противного чувства падения в бездну.
И при этом – возбуждение. Невыразимое волнение, которое чувствуешь, когда тебя галопом настигает несчастье, обещая освободить от всякой ответственности за собственную жизнь. И тут же стыд, заставляющий собраться, остановиться и притихнуть.
– Ты куда? – в тот раз сказал он, когда она убрала руку.
– Никуда. На тот бок просто.
Она не знала, являлись ли Нилу подобные мысли, – ведь должны бы, особенно теперь, когда с ней такое случилось. Спросила, как у него с этими мыслями, не мучают? Он дернул головой и поморщился.
Она сказала:
– Да, у меня тоже в голове не укладывается.
Потом подумала и говорит:
– Ты только этих не впускай, как их там… Консультантов по горю и трауру. Уже небось кружат поблизости. Надеясь нанести упреждающий удар.
– Ну что ты меня терзаешь! – сказал он редкостно гневным голосом.
– Прости.
– Вовсе не обязательно демонстрировать нарочито легкомысленный подход.
– Знаю, – сказала она.
Но в свете происходящего, когда на нее обрушилось столько всего сразу и всему нужно уделять внимание, ей стало вообще не до подхода.
– Познакомься: Элен, – сказал Нил. – Это она будет теперь о нас заботиться. Девушка строгая, всяких глупостей не потерпит.
– Вот и молодец, – сказала Джинни. И приподняла руку из положения сидя.
Но девушка, вероятно, не заметила руки, так и оставшейся глубоко внизу между передними сиденьями.
Или, может быть, не поняла, чего от нее хотят. Нил рассказывал, что она вышла из среды совершенно невероятной: ее семья была абсолютно варварской. У них творились такие вещи, что даже трудно себе представить в наши дни, в наш век. На обособленной ферме, где умерла мать, осталась умственно отсталая дочь с психически ненормальным стариком-отцом. И уже от их кровосмесительного сожительства родились две дочери, из которых Элен была старшая. В четырнадцать лет она старика избила и сбежала. Ее приютил сосед, позвонил в полицию, и уже полицейские забрали ее младшую сестру; обеих сдали в органы опеки. Старика и его дочь (то есть их мать и отца) поместили в психиатрическую больницу.
Элен и ее сестру, и умственно, и физически вполне нормальных, отдали в приемную семью. Записали в школу, но учеба их не очень увлекала, потому что пришлось идти в первый класс. Однако чему-то обе все-таки научились. Во всяком случае, в таком объеме, чтобы их труд можно было использовать.
Когда микроавтобус отъехал от поребрика, девушка решилась заговорить.
– Ну и жаркий же денек вы выбрали для прогулок, – сказала она.
Наверное, слышала, как кто-нибудь для затравки разговора сказал нечто подобное. Она говорила грубым, тусклым голосом, в котором проскальзывали враждебность и недоверие, но Джинни прекрасно понимала, что это не относится лично к ней. Просто у некоторых людей, населяющих эту часть света, такая манера говорить – особенно в сельской местности.
– Если тебе жарко, можешь включить кондиционер, – сказал Нил. – У нас он старого типа: просто опускаешь стекла всех окон, и дело в шляпе.
Поворот, который они сделали на следующем перекрестке, для Джинни был неожиданным.
– Без паники, – сказал Нил. – Нам надо заехать в больницу. У Элен там сестра работает, и что-то там такое Элен хочет у нее забрать. Я правильно объяснил, а, Элен?
