Волосы у женщины были мокрые, спутанные, липли к голове и
плечам. Висок слабо сочился кровью. Глаза закрыты, утонули в темных
полукружьях, губы обметало. Рубаха на ней из самого грубого полотна, ноги
босые…
Прокопий нахмурился. Красивая девка – или баба, какая
разница, – слов нет. Однако ж выглядит как последняя бродяжка. Небось портовая.
Навидался он сегодня таких, за десять сольди на час.
– Да кинь ты ее, – буркнул пренебрежительно. – Рвань
кабацкая. А не то от мужа сбежала. Пошли! Не ровен час примчится какой-нибудь
баркайоло с ножом и покажет тебе, как чужую жену под бочки хватать.
– Чужую жену, да? – сладеньким, издевательским голоском
повторил Васятка. – А с каких это пор венецийские женки русские песни поют?
Вроде как не было у них такого в заводе!
Прокопий качнул головой. Да… он и забыл!
– Кто ж она такая? – шепнул озадаченно, пытаясь вглядеться в
точеные черты. Брови нахмурены, губы запеклись…
Сердце его вдруг дрогнуло. Рядом потрясенно вздохнул
Васятка:
– Нетутошнее личико, да? Не черномазая – вон какая
беленькая! Красота… ну, красота истинная!
– Красота, – вновь согласился Прокопий, благоразумие
которого давало лишь самые короткие передышки другим чувствам, а потом вновь
подчиняло их себе. – И что ты с этой красотой намерен делать?
– Как что? – воззрился на него Васятка, словно на преглупое
дитя. – На корабь возьму, что ж еще? Не бросать же ее обратно в море.
– На ко-ра-абь?! – даже взвыл от возмущения Прокопий. – Твой
он, что ли, корабь, чтоб ты туда всякие ошурки
[43] сметал? Да Гриня лишь
увидит ее, огуреет
[44] от злости! Да он ее сам в море выкинет, вот те крест!
– Может, и выкинет, – тихо, с трудом сдерживая злобу,
пророкотал Васятка. – Но это сделает он, понял? Он сам! Чей корабь, кто его
нанял? Григорий, верно! Стало быть, Григорию и решать, куда девку пристроить.
Он хозяин – не ты! Не ты, Прошка, у лавки пятая ножка!
Прокопий поджал губы, размышляя, как бы побольнее уколоть
сотоварища, который мало что ни в грош его не ставил – не ленился при всяком
удобном случае это показывать. Как-то ничего не придумывалось, поэтому он
проговорил первое, что в голову пришло:
– А не боишься, что Гриня у тебя добычу-то отобьет? Ты уж
лучше еще одну такую раздобудь, чтоб вам не разодраться.
– Где ж я ее раздобуду? – изумился Васятка. – Ты в уме? Она
там, на берегу, одна была.
– Вот, держи! – Прокопий кинул монетку. Она весело блеснула
в лунном свете – и исчезла в темной траве. – Эх, раззява! Да на эти деньги ты
мог бы шлюх для всей команды нанять!
– А ну заткнись, Прокопий! – яростно рыкнул Васятка. – Ум
тебе, видать, для того даден, чтоб глупость из себя выдавливать. Да неужто не
ясно тебе: русская она, русская! Попала в беду, помочь ей надобно. Кто ж
поможет, кроме своих?
– Ну, найдется кто-нибудь… – туманно проговорил Прокопий.
– Кто-нибудь? – с расстановкой повторил Васятка. – Эх, дурак
я был, когда не ответил Грине: мол, не пойду я с тобой в басурманские земли
батюшку твоего из неволи выручать. Найдется кто-нибудь другой!
Прокопий даже ахнул. Его от стыда словно в кипяток окунули!
– Так ты думаешь… – прошептал потрясенно. – Ты думаешь, она
беглая? Из турецкой неволи?!
– Да я себе язык откушу, коли не так! – убежденно проговорил
Васятка, направляясь со своей ношей к мысу, где они оставили лодку. Прокопий,
забывший все свои возражения, семенил следом. И оба они даже не подозревали,
как Васятке повезло, что тот ангел, который следит за исполнением клятв, в это
мгновение замешкался или отвернулся, не то быть бы жалостливому москвитянину
без языка!
Глава 17
Спящая красавица
Когда море смирилось с тем, что Троянда больше не его
добыча, оно принялось забавлять ее и тешить. Оно прикинулось до того добрым,
что Троянда почти уверилась, что она вновь стала Дашенькой, которая дремлет на
мамушкиных руках под мамушкину колыбельную. Она слушала песенку – и сама
напевала ее, а море качалось, качалось…
Потом вдруг что-то с ним случилось. Ни с того ни с сего оно
обернулось другими руками, не столь нежными, зато очень крепкими, и перестало
петь; теперь оно беспрестанно спорило само с собой на два голоса, причем первый
был толстым, успокоительным, словно дальний, безопасный рокот прибоя, а второй
– тонким, порою срывавшимся на визг: так визжит волна, уходя с берега и сгребая
за собой гальку, мелкие ракушки, песок… Троянде чудилось, что море вот-вот
утащит ее снова в свои неизмеримые бездны, поэтому при звуке второго голоса она
начинала метаться, стонать, а когда слышался успокаивающий рокот – притихала.
Соленый запах моря сменился сладким благоуханием, и Троянда
тонула в этом ароматном забытьи, когда немилостивый сырой ветер вновь ударил
брызгами ей в лицо. Она вскинулась, в ужасе обнаружив, что лежит на дне
какой-то лодки. О боже! Да неужели ее чудесное спасение, мучительная борьба с
морем, его причуды и забавы лишь померещились ей, и она снова лежит в лодке
тюремщиков, которые везут ее к берегу лагуны на казнь? Или… или ее забросали
камнями так, что всплыть не удалось, и тело ее покоится на дне, а это не сама
Троянда, а лишь ее грешная душа находится в лодке пресловутого Харона, и долог
путь через Ахеронт?.. Прилив ужаса был столь силен, что Троянда страшно
вскрикнула, рванулась, больно ударившись головой, – и, как ни странно, именно
эта боль успокоила ее, потому что бесплотная душа, конечно, не могла испытывать
никаких телесных страданий, тем более столь сильных. И, словно ее крик вызвал к
жизни некие таинственные силы, море опять заговорило на разные голоса:
– Да она просто бесноватая! Вот чего, спрашивается, орет?
Всех на корабле перебудит!
– Ну подумаешь, большое дело! Как пробудятся, так и снова
уснут.
– Уснут? Жди! Да они тебя за борт выкинут вместе с твоей…
этой… Знаешь же: баба на корабле – жди беды.
– Знаю. Так ведь это ежели в море, при плавании. А мы, чай,
еще на причале. Неужто не видал, скольких девок на соседние суда приводят – и
ничего, пока еще ни одно не потонуло и на части не развалилось, хоть и качаются
из стороны в сторону, как при шторме.
– Качаются? Это почему ж?
– Да потому, высокомудрый Прокопий свет Иванович, что каждый
матрос со своей девкой его раскачивает, а ежели все враз?..
