Первое, что я подумала: а где его родители? Куда они смотрят? Во что превратится его душа после такой откровенной продажи?
А вдруг он ее любит? А вдруг…
На другой день после желтой передачи я пошла гулять. Мой путь лежал мимо детской песочницы. Дети сиротливо ковырялись в песке, а няньки сбились в кружок и горячо обсуждали «Джорджа Клуни» с Надеждой.
– Позорище! – заключила домработница Люба.
– А почему? – не согласилась Другая.
– Потому, что он ей внук. Поэтому.
– Ну и что? Сидорова – молодец. Она взломала стереотип. Я тоже себе молодого заведу.
– Не с ровесником же ей спать! – поддержала Третья. – Ей сколько? Шестьдесят? Значит, ее партнеру должно быть семьдесят. Дед.
– Почему обязательно семьдесят? Можно и сорок. Мордюкова тоже молодых любила…
– Мордюкова была с магнитом, – заметила Люба. – Сколько угодно молодых, которые никому не нужны, а есть старухи – с магнитом, в них до старости влюбляются. Лиля Брик, например.
– Эдит Пиаф, – подсказала Другая.
– Анна Ахматова, – добавила Третья.
«Какие образованные домработницы», – подумала я и пошла мимо. Неудобно стоять и подслушивать. Надо либо подойти, либо двигаться дальше.
Я услышала мнение народа: «Сидорова взломала стереотип».
Всегда считалось, что, переступив через шестьдесят лет, женщина переходит в статус бабушки-старушки и должна сидеть со спицами в руках и вязать внукам шерстяные носочки… В шестьдесят лет что-то заканчивается, а что-то начинается. Начинается свобода. А свободой каждый распоряжается по-своему.
Надежда Сидорова умерла вскорости. И магнит не помог. Но она так и осталась в моих глазах: круглолицая, лукавая, неповзрослевшая.
Хорошо, что она была.
Париж
После перестройки в Европе возник огромный интерес ко всему русскому, и к писателям в том числе. Европе стало интересно: кто же там скрывался за железным занавесом?
В составе писательской делегации я приехала в Париж. На меня, как собаки на кость, буквально набросились французские издательства: восемь маленьких и три больших. Я выбрала большое и престижное издательство. Сейчас забыла, как оно называется. Как-то очень красиво. В этом издательстве издавались наши классики – ушедшие и живые. Я решила: здесь мне самое место.
Заведующей отделом славистики оказалась некая Каролина Бобович, француженка польского происхождения.
Я пришла к ней на переговоры.
Первое впечатление – противная. Второе впечатление – очень противная. Третье впечатление – дура. Так что в сумме получилась: противная, очень противная дура.
Мадам Бобович выглядела без возраста: от сорока до шестидесяти. Худая, но не тонкая, а просто недокормленная, с тревожным блеском в глазах.
Я ей тоже не понравилась, это было заметно по выражению ее лица. Причина, я думаю, в том, что мне надо было выплачивать гонорар, а Каролина Бобович не любила расставаться с деньгами, даже чужими, казенными.
Короче, мы встретились.
– Я могу предложить вам десять тысяч франков, – предложила Каролина Бобович. При этом смотрела на меня не моргая, как рыба.
– Двадцать, – сказала я.
Мадам молчала, видимо, подсчитывала в уме расходы и доходы. На Западе полагали, что русские слаще морковки ничего не ели, до сих пор не слезли с деревьев, качаются на хвостах и их можно купить за копейки. Я знала, что французский франк в пять раз меньше доллара и десять тысяч франков – не деньги.
– Ну ладно, – согласилась мадам Бобович. – Пусть будет двадцать.
Я ушла в хорошем настроении. Деньги были нужны. Хотелось приодеться в Париже, прошвырнуться по модным домам и приехать в Москву настоящей парижанкой. Хотелось привезти домой два компьютера: один для работы, другой на продажу.
Мы договорились с мадам Бобович о следующей встрече. Она вручит мне договор, и у меня еще будет время для шопинга.
В этот вечер наша писательская группа отправилась на прием. Нас все время куда-то приглашали.
– Ты сколько собираешься попросить? – спросила я у своей подруги (тоже писательницы, разумеется).
– Сорок тысяч, – сказала она, жуя.
– Не дадут.
– Не дадут, но испугаются. И будут рады, если я соглашусь на тридцать.
Я поняла, что бизнес-способности – мое слабое звено. Думаю, что мадам Бобович тоже это поняла. Это заметно.
Настал день встречи в издательстве. Мадам Бобович сидела на своем месте в скучном платье и со скучной мордой, хотя «морда» – это у животных, и скучных морд не бывает. Все животные, даже козы, имеют очень милые лица.
Каролина Бобович поджала губы и сказала:
– Я передумала платить вам двадцать тысяч. Вы их не стоите. Кто вы такая?
– Я Токарева, – напомнила я на тот случай, если она забыла.
– И что такое Токарева? – обидно усмехнулась Бобович. Ей хотелось добавить: «говно на лопате», но она не добавила, только скривила рожу, как будто перед ней положили этот самый продукт.
Мадам Бобович действовала по привычной схеме: унизить собеседника, втереть его пяткой в землю, и уже оттуда, из-под пятки, будет невозможно выпрямиться в полный рост. И жертва согласится на предложенные условия.
– Я готова вам заплатить десять тысяч франков. Первоначальную сумму, – сказала Бобович.
Она рассчитала, что через два дня делегация уезжает, у меня не остается времени для поиска другого издательства и, загнанная в угол, я соглашусь на ее условия. Все-таки десять тысяч франков лучше, чем ничего. Но «я не люблю, когда мне лезут в душу, тем более, когда в нее плюют». И не люблю, когда меня унижают (как будто кто-то это любит).
– Я подумаю, – хмуро молвила я и пошла к выходу.
– Одну минуточку! – всколыхнулась мадам. – У вас есть мой телефон?
Она протянула мне визитку. Я взяла, хотя знала, что визитка мне не понадобится. «У русских собственная гордость», – не помню, кто это сказал.
– Я жду вашего звонка, – нервно объявила мадам.
Мне захотелось сказать ей пару слов по-французски, но я промолчала. Я сомневалась в своем произношении.
На следующий день состоялся еще один, заключительный прием.
Еды было навалом. Наши ходили и ели без остановки. Ели впрок, поскольку было неясно, удастся ли поесть вечером.
Я стояла с бокалом французского вина – печальная, но не раздавленная. Скорее, упертая. Обидно, конечно, возвращаться без компьютеров, но зато я не увижу больше противную, очень противную дуру.
Ко мне приблизился квадратный француз с круглыми рыжими глазами. Как у петуха.
