– Ну что вы, Николай Нилович, я совсем не устала.
– Как же не устала, – покачал головой мужчина. – Спать-то когда легла, часа в три?
– И вовсе не в три, а в два, – горячо возразила Вилора. – Я же вам последнему иглы ставила. А как тронулись – так и я легла. На ходу же совершенно не получается работать. Так трясет…
– Ну, раз так – то и хорошо, – не стал спорить мужчина. – У тебя сегодня в госпитале работы много будет. Сама знаешь, какой поток раненых сейчас с юга идет. Сегодня еще два таких же, как наш, поезда планируются.
После этих слов у Вилоры сжалось сердце. Сражение за Киев за последнюю неделю становилось все ожесточенней. Немцы рвались к городу с трех сторон – с юга, запада и севера. И как раз северное направление было самым тяжелым. Если с юга и запада немцы медленно, но неуклонно, теряя людей и технику, все еще постепенно прогрызали нашу оборону, на севере они сумели-таки прорвать фронт на всю глубину и, окружив часть советских войск в районе Шостки, серьезно продвинулись в направлении на Чернигов и Конотоп. Это давало им возможность отрезать всю группировку советских войск, обороняющую Киев. Сводки Совинформбюро глухо информировали о тяжелых оборонительных боях, напирая на героизм советских бойцов и командиров, но потоком шедшие раненые сообщали о тяжелых боях на Десне, на которой наши обороняющиеся войска сумели выбить немцев уже с третьего плацдарма. Но те все не успокаивались, пытались переправиться и захватить плацдарм снова и снова… Причем основной причиной столь желанных сейчас успехов почти все раненые командиры в один голос называли неожиданно сильную поддержку со стороны авиации, которую люфтваффе вроде как уже успешно вытеснили с неба. Но, похоже, у них что-то пошло не так, и сейчас «сталинские соколы» отчаянно пытались вернуть себе небо над своей родиной. Многие из раненых командиров с сожалением говорили:
– Эх, ежели б нас авиация так в июле б держала…
Так что на позавчерашний день, то есть двадцать четвертое сентября
[60]
, положение хоть и оставалось серьезным, но надежда на то, что Киев удастся удержать, по-прежнему, присутствовала. Хотя эвакуация предприятий и запасов стратегических материалов из Киева, так же как и из других промышленных центров – Днепропетровска и Запорожья, шла полным ходом. Вилора могла наблюдать это воочию. Их санитарный поезд шел по «зеленой улице», но все полустанки по пути были забиты двигавшимися в том же направлении эшелонами с эвакуированным оборудованием, а также с прокатом, трубами, железным листом, алюминиевыми чушками и едущими в эвакуацию рабочими киевских заводов. Слава богу, немецкой авиации за всю дорогу они в небе ни разу не увидели. Начальник поезда Котлярковский даже громогласно удивился:
– Чего-то немчура разленилась, за весь обратный рейс – ни одного налета!
Поэтому была надежда, что весь этот отправляемый на восток, подальше от фронта, немалый потенциал доберется-таки до места назначения, развернется и начнет слать на фронт танки, пушки, самолеты, снаряды и все остальное, что было нужно нашей армии, чтобы сначала остановить, а затем начать гнать на запад фашистскую гадину. Но… одновременно с этим вовсю ходили слухи, что началась эвакуация Харькова. А это означало, что несмотря на все усилия удержать Киев наше командование все же не надеется.
Санитарный эшелон подогнали к одному из пассажирских перронов Киевского вокзала, на котором уже суетилась толпа встречающих, одетых в основном в белые халаты, с каталками и носилками наперевес. Вилора и Николай Нилович покинули вагон первыми. На перроне их уже ждали. Невысокий и очень худой мужчина в форме со знаками различия старшего военфельдшера и ловкий круглоголовый крепыш с парой треугольников на петлицах.
– Доброе утро, Николай Нилович, – совсем не по-военному поздоровался он с пожилым сопровождающим девушки. – Как добрались?
– Нормально, Петруша, – ответил тот, после чего развернулся к крепышу и приказал: – Толик, а ты давай-ка забери у девушки вещи и помоги донести до машины.
– Это мы сейчас, – тут же отозвался крепыш и потянулся за «сидором» Вилоры.
– Зачем? – вскинулась девушка. – Мне совсем не тяжело.
– Тяжело – не тяжело, – веско произнес Николай Нилович, – а в присутствии мужчины женщины тяжести таскать не должны! И ты, милочка моя, давай мне тут моих мужчин не разлагай. Понятно?
Вилора смущенно протянула:
– Поня-ятно, – и со смущением отдала «сидор». Но в сумку вцепилась.
– Сумку я не отдам. Там у меня иглы!
– Ну хорошо, – усмехнулся Николай Нилыч, – сумку можешь оставить. Дама с сумкой – это вполне себе обычно. Пусть даже и сумка… того… не совсем обычная, – и он вновь повернулся к встречающим. – Ну, давайте, ведите, где машину поставили. Далеко хоть идти-то?
– Да нет, тут, на площади. Под башней с часами…
До места дислокации батальона Вилора добралась только на второй день после того, как немцы начали наступление. Шалва Зурабович и Баженова пытались уговорить ее остаться (вернее, уговорить до конца пыталась Баженова, а Шалва Зурабович даже попытался приказать), но Вилора закусила удила и заявила, что если ее немедленно не отпустят, то она сбежит несмотря ни на какие угрозы трибуналом. Так что отпустили.
Но, когда она добралась до деревни, в лесу у которой дислоцировался батальон, выяснилось, что ничего уже изменить нельзя. Батальон ушел в тыл к немцам два дня назад. Ночью. Перед самым началом наступления. Так что присоединиться к своим у нее нет никакой возможности. Поэтому Вилора осталась работать у Шпильмана, в госпиталь которого потоком шли раненые.
Правда, как чуть позже выяснилось, эта ее работа в госпитале затянулась не очень надолго. Еще через четыре дня немцы прорвали фронт в сорока километрах западнее, и корпус также начал отходить на юг. Отгрызаясь, теряя людей и вооружение, жестоко страдая от постоянных налетов немецкой авиации, но, все-таки, отходить, а не откатываться. И уж тем более не бежать. И генерал Еремин сумел-таки отвести свой корпус на новые позиции, не дав ему потерять боеспособность. Только Вилора узнала об этом гораздо позже. Уже в Киеве. Потому что ее, сразу после получении приказа на эвакуацию госпиталя, отправили в тыл с партией наиболее тяжелых раненых. А когда она попыталась возмутиться, заявляя, что никуда не поедет, а будет при управлении корпуса ждать возвращения своих, Шпильман покачал головой и тихо спросил:
– А с чего ты, Сокольницкая, взяла, что они выйдут из тыла именно на участке нашего корпуса?
– Но… как? – удивилась Вилора. – А где ж еще?
– Да где угодно, – хмыкнул Александр Моисеевич. – Война, девочка моя – вообще дело случайное. Я, например, не знаю, останется ли вообще наш корпус в списках имеющихся в распоряжении командования РККА соединений или нет?
– То есть как это? Почему это? – ошеломленно пролепетала девушка.
– Потому что уже не один десяток таких корпусов, как наш, с момента начала войны из этих списков исчез, – вздохнул Шпильман. – Дивизии разбиты, и их остатки либо отправлены на пополнение других частей и соединений, либо все еще прорываются, а то и пробираются к линии фронта по немецким тылам, штаб – разгромлен, командир корпуса – погиб или в плену. Были – и нет…
