– Почему?
– Он ее упоминал как свой источник. Она ему рассказала о «программе»…
– Врет.
– Ну… Все равно они друзья. А ему поговорить не с кем.
– У него таких друзей полгорода, – процедил кадровик. – Вся женская половина.
– Нет. Он скрытный. Он верит тем, кто с детства рядом. Я же знаю. А Трушкину он в десятом классе подцепил.
– Ну, допустим. Тогда кто еще?
– Больше никого. Хотя… Я думаю… Женька.
– Какой еще Женька?!
– Джейн Семашко.
– Не пойдет он к ней. Она его терпеть не может, копает под него всеми четырьмя копытами… – ляпнул кадровик и тут же понял, что прокололся. Никому не показывай, сколько знаешь, ни врагу, ни другу.
– Вам виднее, – сказал Михалыч с интонацией, которая показалась кадровику несколько глумливой.
– Значит, Трушкина, Семашко и ты. Хорошо. То есть ничего хорошего…
Действительно, ничего хорошего. Решение у проблемы было. Уже было. Единственно верное, только оно кадровику не нравилось. Когда есть одно решение без вариантов, оно всегда не лучшее. Но Калиновски просто обыграл его вчистую.
Старею, подумал кадровик. Совсем нюх потерял, какой-то пиндос меня сделал. И даже, в общем, мне не стыдно, просто скучно и неинтересно. А еще жалко ребят, они хорошие.
– Мишку готовить? – спросил Михалыч.
– Нет. Незачем.
– А потом можно будет ему рассказать? Когда-нибудь.
– Не нужно. Этот… сам признается, когда будет готов. Оставь это им двоим, Михалмихалыч, так будет лучше. Дружба – тонкая материя, и есть вещи, о которых другу лучше узнать от тебя самого. Например, про скелеты в твоем шкафу.
– Тогда… До завтра?
– А почему ты так сказал?
– Не знаю… – Михалыч то ли хмыкнул, то ли просто дунул в трубку.
– А между прочим… Если завтра прямо с утра нашего художника вызовут в дирекцию, он ведь не удивится, верно? И пойдет. Отвечать за желтый цитрус, хе-хе… Что, думал, не знаю? Весь завод знает, да, наверное, весь город уже знает. Когда же вы поумнеете?
– С возрастом, – пообещал Михалыч.
– Сделай так, чтобы он никуда не ходил. Куда бы завтра ни позвали – чтобы не ходил.
– Что значит – сделай?! Как?!
– Слушай, ты машины делаешь, – сказал кадровик. – Уж такую-то ерунду сообразишь как. Пошевели тем местом, которым думаешь, – и придумай. Все, пока!
И отключился.
Он давно не чувствовал себя так мерзко. Весь этот разговор, минута за минутой, внутри нарастало отвращение – к дурацкому заводу, дурацким играм пиндосов, дурацкому положению, в котором очутился. В последний раз это было сто лет назад и в другой жизни. Тогда тоже пришлось сдать пешку, чтобы сохранить коня. Пешкой был его товарищ. И пешка уходила с доски не куда-нибудь в гаражи на левом берегу реки, водку пьянствовать с пацанами – она рисковала уйти в небытие.
Пронесло тогда, но осадок неприятный остался.
А теперь и фигуры пластмассовые, и ставки копеечные, но противно – сил нет. Почему так жаль наивных мальчишек, которых эта Семашко зовет «мои плюшевые мишки»? Наверное, и правда состарился.
А может, дело в том, что они не такие, как мы.
Они ведь лучше.
* * *
Все утро он просидел как на иголках. У него под рукой был только один человек, который подходил на назначенную роль, и будто назло, чтобы жизнь не казалась медом, этот человек третий день мотался по каким-то нелепым профсоюзным делам, ждали его на заводе только нынче к обеду.
Потом малость полегчало: доложили, что на работу не вышел Маклелланд. Сказался больным, но судя по всему, как вчера наклюкался, так по сию пору и не протрезвел. Ладно, лишь бы не допился до состояния, когда может наломать дров. А то припрется на завод и пропишет Рою Калиновски курс мануальной терапии от излишней хитрости – вот смеху будет… Сквозь крокодиловы слезы.
Дальше стало еще легче: главный инженер с утра пораньше одолжил в отделе главного технолога красотку Джейн Семашко – для мебели, и вообще он с ней флиртовал, а ее это забавляло, – и убыл согласовывать что-то с кем-то. Значит, девушка сегодня не вклинится в интригу.
Пара сборщиков, известная как Мишки-С-Веддинга, мрачно женила цитрусы у себя на посту.
К обеду приехал Вася-Профсоюз, и его прямо с проходной завернули в отдел кадров.
– Василий Иваныч, сделай вещь, – сказал кадровик.
Василий Иваныч привычно напрягся. Он всегда напрягался, когда ему в этом кабинете забывали сказать: «Присаживайся». Сейчас не предложат кофейку или чего покрепче, не обласкают, не развлекут умной беседой. Нет, сейчас придется идти и делать вещь, а не получится сделать – будешь ее рожать, а не родишь – сделают тебе кесарево без анестезии. С другой стороны, кто лучше Василия Иваныча умеет делать всякие деликатные вещи? Да никто.
Василий Иваныч гордился своей ролью при отделе кадров. Это вам не игрушечное гестапо офигевшего пшека Калиновского, это местный филиал KGB. Тут не пиндосят, тут убить могут – если захотят, конечно. А если кто тебя обидит – так заступятся, что обидчику долго икаться будет, причем уже за проходной. Василий Иваныч за отделом кадров как за каменной стеной. Он никого не боится, даже пиндосов.
Только не поймите неправильно! Вдруг вам показалось, что Василий Иваныч здесь служит, – да никоим образом. Подымай выше, он содействует. Взаимодействует. Оказывает консультативную и временами оперативную поддержку.
Когда инструктаж был окончен, Васе сесть не предложили. Но просто так, не обозначив своего мнения, Вася уйти не мог. Он ведь Профсоюз.
– Наконец-то! – воскликнул он. – Я все ждал – ну когда вы этого Малевича отправите заборы расписывать. А вы терпели, терпели…
– А я и не терпел, – сказал кадровик. – Это его пшек офигевший в резерве держал. А я просто ждал. Сейчас пшек собрался израсходовать парня – а мы сработаем на опережение.
– И сами его – в расход! – Вася едва не подпрыгнул от счастья.
Кадровик слегка поморщился.
– Пшек на стенку полезет, – сказал Вася, закатывая глаза в тихом экстазе.
– Я вышел на тропу войны, скоро гробы подорожают, – сообщил кадровик тоном заговорщика. – С этого дня только пшек захочет пустить на дело своего агента – о-па! – а агент вчера уволился. Но ты это… Никому!
– Могила, – заверил Вася и для вящей убедительности провел ребром ладони по горлу.
– Вот и хорошо. А теперь давай, входи в образ. Ты ведь у нас актер настоящий.
– Да ла-адно… – Вася аж зарделся. – Так, любитель…
– Мне виднее, – сказал кадровик строго. – Короче, Станиславский, дуй в столовую и покажи класс. А я бегу к безопасникам и подсматривать буду. Не могу пропустить ни одного твоего спектакля, ты же знаешь. И вот что… Веддинг у нас вообще много воображает, а конкретно эта бригада считает себя очень умной и офигеть какой юморной, если помнишь… Значит, ты ляпни для начала глупость какую-нибудь. Пошлятину такую запузырь, чтобы у них чувство собственного достоинства встало колом. Ты ведь это умеешь как никто. И тогда они тебя слушать будут, как соловья. Но смотри не переиграй. Тонкая работа сегодня у тебя, артист. Никому больше доверить не могу.
