– Ты поезжай. Все нормально. Завтра увидимся.
– Завтра – не будет, – сообщил Кен. – Завтра Мишка узнает по-любому, что я предатель и подлец. И уже ничего не будет.
– Маклелланд, ты задолбал, – сказал Михалыч. – Пока!
Он сел в машину, завел двигатель, высунулся в окно и бросил:
– Даже не думай. Все будет хорошо.
И бросил Кена посреди улицы загибаться от угрызений совести и страха перед будущим.
А ты не пиндосничай.
Отъехав с полквартала и свернув за угол, Михалыч остановился. Ему надо было остаться на минуту одному. Он понятия не имел, что теперь делать. Единственное, в чем он был уверен: если Кен мне все расскажет – я его, дурака, прощу. Ведь Кен никакой не мерзавец, а самый обычный дурак, это же очевидно. Ну, решил парень сыграть в пиндоса и заигрался – и доигрался, что закономерно. Не получился из него пиндос, а это главное.
Но даже если Кен сейчас придет ко мне, время упущено. Мы не успеем ничего придумать. Вопрос стоит жестко: кто-то вылетает – либо я, либо Кен. Если вышибут меня, наш дуэт останется без прощальных гастролей по заграницам и чья-то мама кого-то немножко убьет. Если выгонят Кена, он может вычеркнуть из жизни годы, потраченные на автопром, и его репутация в целом будет загублена едва ли не безнадежно, пиндосы уж позаботятся.
К счастью, Михалыч знал людей, которые умеют придумывать выходы из трудных положений. Он снова достал телефон и набрал по памяти номер.
– Ночь на дворе! Ну, чего вы опять натворили? – сказал вместо приветствия кадровик.
* * *
Начальник отдела русского стаффа завербовал Михалыча лично, еще в «учебке», просто и незатейливо. Подошел к нему и спросил:
– Слушай, меня до сих пор вопрос мучает: а куда ты тот блин приспособил?
– Маме отдал капусту квасить, – честно признался Михалыч.
Кадровик был мужчина в теле, и у него от хохота пуговица на рубашке отскочила.
– Я знал, – сказал он наконец, отдуваясь. – Все говорили, что ты это учудил ради удали молодецкой, а я в тебя верил. И друзья у тебя хорошие. Не раскололись тогда, не сдали товарища. Хотя и так было понятно, кто с добычей убежал… Кстати, где они сейчас?
Так, слово за слово, Михалыч и сам не понял, что его взяли в оборот. Ничего у него не просили. Никаких обязательств. Никаких даже намеков на обязательства. А вот то, что в заводской гоночной команде за него словечко замолвят, Михалыч понял. Дальше уже от тебя зависит, как себя проявишь.
Проявить – не вопрос. Он всегда был слишком тяжелым и крупным, чтобы добиться чего-то серьезного в картинге, у него машинка просто не ехала на разгоне, и это приходилось компенсировать тактикой и техникой. Опыт набрался изрядный. Михалыч спал и видел, как садится наконец-то в полноценный автомобиль и всем показывает, чего может. Он очень хорошо ездил для своих лет. Ему бы с детства тренера, да спонсора, да вовремя пересадить на боевой аппарат, глядишь, из него уже получился бы гонщик. Но тренеров и спонсоров на всех не хватает. Поэтому Михалыч так хотел на завод.
Хлопнулся он на боевом цитрусе через полтора года, и кадровик ему тогда первым в больницу позвонил.
Они к тому времени были уже совсем приятели, с общими тайнами, которые Михалыч хранил свято. Он не успел еще из «учебки» выпуститься, когда его попросили под большим секретом уточнить один важный момент через друзей – следит ли штаб-квартира за экзаменами по Кодексу на местах и если да, то как она это делает. И еще дурацких стишат про Кодекс подкинули, ну просто так, ради смеха: гляди, чего ребята насочиняли.
Было и правда смешно, было увлекательно, и показалось, что пиндосы тут, конечно, хозяева, но и мы ведь не рабы, а рабочая сила. Сила, понятно? Потом это прошло, к сожалению.
Никогда, ни разу кадровик не просил Михалыча ни о чем сомнительном. Ни проследить, ни подглядеть, ни даже рассказать что-то. Он был рядом, хотя и держался поодаль, этот смешливый дядька, всегда готовый над тобой приколоться. Чувствовалось его присутствие в твоей жизни. Раз в месяц пройдет мимо и подмигнет – уже достаточно. Все на заводе побаивались кадровика и уважали его, даже, говорят, пиндосы. Михалыч не боялся.
Михалыч понимал: его опекают не просто так. Через него кадровик держал заочно руку на пульсе кого-то другого. Кого именно, он думал-думал – и плюнул, надоело. Выбор был простой: либо друг Мишка, либо Джейн, а то и оба. Ну и слава богу. Прекрасно, что о них заботятся.
Кадровик заботился о другом.
* * *
От него все хотели, чтобы на заводе ничего не происходило, – и сами создавали обстановку, в которой могло случиться черт-те что. Каждый день он вспоминал фразу Черчилля: «Американцы всегда найдут правильное решение, но сначала перепробуют все неправильные». Черчилль знал американцев, но не знал пиндосов. Американцы решали проблемы как минимум неплохо. А потом они уехали и прислали вместо себя пиндосскую второсортицу. Худшей антирекламы Соединенным Штатам они придумать не могли.
Тем не менее это был вопрос государственной важности – чтобы пиндосы тут не допиндосились, – и его приходилось решать.
А еще приходилось гнать с завода, вместе с явными человеческими отбросами, тех, кто возвышался над общей массой. Пиндосская модель построения коллектива диктовала тотальное усреднение и унификацию человеческого материала. Если в России традиционно старались людей просто затупить, чтобы не шибко острили, то пиндосы отсекали все лишнее снизу и сверху, оставляя середину.
Они и с отдельно взятым человеком так разбирались: задавали рамки, а дальше ты сам, дорогой, себе отрежешь выступающие части. Можешь оставаться амбициозным, целеустремленным, даже агрессивным, но ты должен быть понятным и предсказуемым.
Под мудрым руководством пиндосов завод превратился в болото, сплошные жабы кругом, и кадровик начал потихоньку квакать. Простите, квасить. Обычно они это делали вместе с психологом, системным мизантропом, который грозился забацать по пиндосам самую душераздирающую на свете диссертацию и уверял, что материала уже выше крыши и выводы готовы, просто он никак не может надписать титульный лист, потому что название диссера у него украл Достоевский: «Преступление и наказание».
– Ну, в чем наказание, понятно, – говорил кадровик, – я это наказание каждый день вижу. А в чем преступление?
– Испортили отличную нацию.
– Так и мы свою испортили…
– Русские вообще не нация. Ты погляди на этих обормотов, у них национальная идея: «Мы хуже всех, и в этом наша сила!» Удивительно, как не вымерли до сих пор. Ничего, вымрем. Партия и правительство давно к этому готовятся – случайно, что ли, полстраны чурок навезли…
– Нации нет, а идея есть, – говорил кадровик, наливая. – Тут у тебя нестыковочка.
– Да мне пофигу эта нестыковочка, – отвечал психолог. – Чего я, не русский, что ли?
