Ордынец мгновенно обернулся – и тут же забыл обо всем. Его глаза стали масляными, как у сластолюбца, случайно попавшего в гарем бухарского эмира.
– Какой красавец! – прошептал степняк, засовывая топор обратно в чехол и восхищенно цокая языком. – Ну иди, иди ко мне. Хороший конь, умный конь…
Его руки осторожно сняли с пояса аркан, но конь, упрямо мотнув головой, отступил в кусты.
«Никуда не денется! В лесу не убежит!!!»
Кешиктен со всех ног бросился вперед, медведем ломанулся в густые заросли – и грузно осел, напоровшись горлом на ловко подставленный засапожный нож…
Превозмогая дурноту, Никита затащил мертвого ордынца поглубже в кусты и, разобравшись с завязками вражьего доспеха, стащил его с мертвого тела и натянул на себя.
Доспех оказался маловат, но сейчас было не до удобств. Железная маска шлема скрыла половину лица, а с остальным уж как-нибудь разберемся.
Никита вышел из-за кустов. Подойдя к мертвой Любаве, он поднял ее на руки и отнес подальше, в самый бурелом, где спрятал тело меж корнями двух вековых дубов, заложив его сверху сухими ветками – на первое время лес схоронит от четвероногого, а главное, от двуногого зверья.
– Я вернусь, – пообещал Никита. – Ты уж подожди.
То, что он вернется, Никита знал точно. Как и то, что сейчас ему надо ехать, и чем быстрее – тем лучше. Куда? Зачем? Этого он не ведал. Бывает такое – ты знаешь, что надо сделать именно так, а не иначе. И делаешь, не задаваясь вопросами…
Всадник выехал из леса и погнал коня через поле. Шонхор обернулся на стук копыт и присмотрелся. Что-то в посадке кешиктена показалось ему странным, но заходящее солнце било в глаза и сказать что-либо с уверенностью было сложно. Потому он не стал морочить голову лишними заботами и, вновь впрягшись в волокушу, потащил ее к дымящимся развалинам. Для того чтобы от урусского города не осталось и памяти, требовалось очень много земли и камней.
* * *
– Не, вот ты мне скажи. Кабы ты нас не повстречал, так бы в татях и ходил?
Кудеяр неопределенно хмыкнул.
– Так на все воля Божья. Решил Господь, что надо мне в тати податься – я и подался. Порешил обратно – я обратно.
Дружина князя Александра ехала лесным окоемом. Утром проехали сожженное село, где колодец был чуть не доверху забит порубленным на куски человечьим мясом. Даже видавшие виды воины не скрывали слез, засыпая тот колодец. А после долго ехали молча, с лицами бледными, словно их коснулась сама смерть, пролетая мимо.
Ближе к закату не сказать, что отошли от увиденного, но так уж устроен человек, что наполненную до краев чашу ярости порой должно ему на время отставить в сторону. Иначе, невостребованная, перельется она через край и сожжет душу воина, превратив его в безумного зверя, рубящего в битве, не разбирая, и чужих, и своих. Потому-то сейчас и доставал Олексич расспросами разбойного атамана – не разговора ради, а чтоб чуть забыть на время увиденное. И чтобы потом в час битвы все до мелочи вспомнить.
– Ты на Бога-то не вали, – не унимался Олексич. – Человек – он сам решает, какую ему дорогу выбрать.
Кудеяр поднял голову, окинул взглядом окольчуженные плечи всадника и вздохнул.
– Правду, видать, говорят в народе, что коли сила есть – всего остального не надо. Не разглядел ты в сем Божьего промысла, мил-человек. Вот скажи – не подайся я с ватагой в леса, был бы сейчас у князя Александра отряд оружных ополченцев в пять десятков числом?
Олексич крякнул и заскреб пятерней тыльник шлема.
– Прям не атаман разбойный, а ни дать ни взять святой праведник…
– А праведники – они те же люди, – отозвался громадный чернобородый воин, ехавший слева. – На руках разбойника Варвара было море христианской крови, однако ж Господь простил его. И дальнейшим житием своим заслужил Варвар милость его и ныне почитается святым.
– И что ты, Данила, в дружине делаешь? – досадливо подивился Олексич. – Тебе в монастыре самое место.
– Придет время – приму постриг, – совершенно серьезно ответил чернобородый. – А пока князю моя рука потребна.
– Так нельзя ж послушникам кровь проливать, – ехидно прищурился Гаврила.
– Нельзя, – кивнул Данила. И похлопал по рукояти зачехленной железной булавы. – Сие оружие дробящее, крови от него нет.
– Крови нет. Только шелом вместе с головой – в кашу, – хмыкнул кто-то.
– Тут уж как получится. На все воля Божья, – смиренно отозвался бородатый витязь.
Ехавший впереди князь ухмыльнулся.
– Что, Гаврила, уделали тебя Кудеяр с Данилой?
– Уделали… Вот случись битва – и посмотрим, на что годно то Кудеярово ополчение, – запальчиво возразил Олексич.
– В битве любой воин необходим, ежели им мудрая рука управляет, – сказал князь. – Еще посмотрим, что нас впереди ждет. По всему, недолго осталось…
Из-за леса вылетел всадник в ордынских доспехах и понесся навстречь дружине. Ратники в мгновение ока изготовились к сече, благо с самого Новгорода не снимали броней. Всего делов-то щиты на руки вздеть да мечи из ножен выхватить.
Олексич чуть тронул коня, поравнявшись с Александром Ярославичем и готовясь в случае чего прикрыть князя. Словно сам собой в его руки прыгнул из саадака лук, еле слышно звякнула тетива, принимая ушко стрелы.
Но князь удержал руку верного гридня.
– Погоди.
Похоже, всадник был один. Да и в седле держался он чудом – того и гляди вывалится.
– Может, все ж стрельнуть от греха? – проворчал Гаврила. – Вдруг тот степняк бешеный или малахольный какой, что один на дружину кидается. Куснет еще – не оберешься…
Но тут всадник качнулся сильнее и ничком повалился на гриву коня. Умный зверь тут же перешел на шаг.
Сразу несколько дружинников, вогнав мечи в ножны, пришпорили коней и через несколько мгновений уже осторожно укладывали всадника на землю – ценного «языка» беречь надобно. Но когда сняли шлем-полумаску и увидели грязно-русую копну волос, вымазанную в саже и чужой крови, воины стали недоуменно переглядываться.
– Скажи-ка, Яков, – обратился князь к своему старшему ловчему, что был родом из половцев, – могут ли быть в Орде русские воины?
Ловчий покачал головой.
– Сколько живу на свете, княже, не видывал такого…
Тимоха, вернув меч в ножны, как и все, подъехал поближе рассмотреть диво – первого живого ордынца, но внезапно проворно соскочил с коня и, расталкивая дружинников, бросился к лежащему.
– Так это ж Никитка! Наш, козельский!
Лицо Никиты было бледным, как полотно. Тимоха пал на колени и наклонился:
