На хмурых лицах братьев застыла тяжкая дума. Говорить не хотелось. А чего говорить – ясно все. Но и молчать тоже было невмоготу. Есть такое свойство души человеческой – поговоришь об общей беде с товарищем по несчастью, вроде и полегче. Пусть даже от разговоров этих толку никакого – одно сотрясение воздуха.
Первым нарушил молчание Семен:
– Воевода людей послал оплывший за зиму ров глубже рыть, подгнивший обруб
[80]
править, склоны вала ровнять, надолбы
[81]
ставить. Что мыслишь? Поможет?
– Супротив Орды? – горько усмехнулся Игнат. – Поможет. На час позже нас на копья взденут. В дальних странах видал я крепости – вернее, остатки крепостей, что были куда посерьезней нашей. Да только ордынцы сметали их с пути, словно пылинку. Невеликие были те остатки, скажу я тебе.
– И чего делать-то будем? – осторожно спросил Семен. Все еще не верилось ему, что налаженная, размеренная жизнь кончается и до конца ее остались считаные часы.
– Эх… – вздохнул Игнат. Потом поднял голову и, взглянув на тусклое весеннее солнце, остановился и зажмурился на мгновение. – Ехал домой, думал, родню увижу, отчий дом, отдохну – да снова в путь-дорогу. Эдак вот живешь-живешь и не знаешь, что твоя путь-дорога – вот она, закончилась…
– Дык путь-то, он не один. Другой найти можно, – осторожно сказал Семен.
Игнат перестал любоваться Ярилой сквозь веки и, открыв глаза, внимательно посмотрел на Семена.
– Другой можно, – сказал он, возобновляя шаг в такт равнодушным шагам волов, влекущих телеги. – Да только это уже не наш путь будет, брат.
Впереди показались коньки знакомых крыш. Однако Игнат, похоже, домой идти не собирался.
– Слышь, Семен, – сказал он, снова останавливаясь. – Отведи-ка мои телеги в детинец.
– В детинец? – удивился Семен. – Ты в своем уме? То ж тебе не ярмарка.
– Так я не торговать в детинце собрался, – сказал Игнат.
– А какого тогда лешего… – начал Семен.
– А такого, – отрезал Игнат. – Наши меха нынче городу сильно сгодиться могут.
– Не возьмет ордынский хан откупного, – покачал головой Семен. – На кой ему откуп, когда все можно забрать вместе с откупщиками?
– Задумка одна есть, – сказал Игнат. – Надо с Федор Савельичем обмозговать. Да и сам я, глядишь, воеводе сгожусь. Поди, не калика перехожий, меч в руках держать не разучился. Ну так отведешь телеги?
– Отведу, – пожал плечами Семен. – Только поначалу скотину накормлю да сам отобедаю. И тебе то же советую.
– Не до обедов нынче, – отмахнулся Игнат. – Время не ждет.
Он повернулся к крайней телеге, вытащил заранее припасенный сверток с длинным кольчужным доспехом дорогой византийской работы и тяжелым боевым топором, купленным в Суроже, отвязал от задка телеги коня, вскочил в седло и поскакал к детинцу.
– Ну что ж, скачи, братко, – хмыкнув, сказал Семен вслед удаляющемуся вдоль улицы топоту копыт. – Может, и вправду помимо твоих мехов заодно сгодится воеводе и твоя шкура. На что-нибудь…
* * *
Перестук множества топоров слился в один сплошной шум, словно огромная стая дятлов спустилась на Козельск и истово принялась за работу, выковыривая из коньков крыш промерзших за зиму жуков-древоточцев.
Сотни факелов разгоняли ночную тьму. Вонь горящей смолы, которой были пропитаны факелы, перестала быть вонью, став привычной.
Сразу делалось многое.
Затачивались деревянные колья, которые завтра будут воткнуты в дно рва и по всему его дальнему краю, навстречу вражьей коннице. Да и пешцам преодолеть такие надолбы будет ой как непросто. Ровнялись до отвесных откосы самого рва, слегка осыпавшиеся за зиму. В них деревянными молотами глубоко вбивались заостренные бревна, на торцы которых тут же набивалась обшивка-обруб, дабы те откосы не обвалились. Поправлялась двускатная крыша над крепостными стенами, защищающая головы воинов от падающих сверху на излете стрел и камней. По приказу воеводы строились новые широкие всходы
[82]
, ведущие на стену изнутри крепости. Густо смазывались жиром цепи, ворот подъемного моста и петли тяжелых городских ворот. Менялись, где надо, подгнившие бревна и крученные из воловьих жил тетивы больших самострелов, установленных на стенах – да мало ли работы найдется людям, готовящимся к осаде? Тем более что времени для той подготовки – кот наплакал.
Потому и работали горожане днем и ночью, никем не подгоняемые, лишь беспрекословно слушаясь команд воеводы, неважно, кому они дадены – огнищанину или же последнему холопу. Перед общей бедой все равны…
Никита подошел к колодцу, тому, что был рядом с городскими воротами, вытащил кадку воды и плеснул себе в лицо. По рукам потекла черная жижа. Неудивительно – иноземный купец с коротким именем весь день и половину ночи заставил копаться сначала в старом могильнике среди костей и сгнившего мяса, ставшего вязкой жижей, а после – на старом пепелище, оставшемся от давнего пожара. При этом Никита копал, а Ли только всматривался в раскопанное, довольно цокал языком и собирал что-то, ведомое только ему.
Не раз и не два пожалел Никита, что связался с блаженным иноземцем, но деваться некуда – слово дадено, а оно, как известно, не воробей, вылетит – не воротишь… Хотя хотелось бы посмотреть на того, кому случалось воротить вылетевшего воробья.
Наконец, когда и при свете факела стало не видно ничего дальше вытянутой руки, Ли, набрав два полных мешка какой-то дряни, отпустил Никиту на все четыре стороны, а сам пошел к своим возам.
«Хорошо, что ночь вокруг, – подумал Никита, отмывая лицо. – А то б встретил кто на дороге, подумал, что черт из пекла вылез или упырь какой. У нас народ немудрящий – запросто б кольями забили, не разбираясь. А что, черт и есть. И вонью от меня несет самой что ни на есть замогильной».
Он понюхал подол, скривился и, стянув рубаху через голову, бросил ее прямо в кадушку. Хорошо, что бабы не видят, визгу было бы – не оберешься…
Ночная прохлада давала о себе знать. Да и студеная водица в кадке не добавляла благости усталому телу. Кожа Никиты вмиг пошла пупырышками, как у ощипанного гуся.
Наскоро сполоснув и отжав рубаху, Никита набросил тулупчик прямо на голое тело. Хотел было спрятать влажный ком за пазуху – да так и застыл на месте, словно воришка, застигнутый на месте кражи. Вдоль крепостной стены к воротам крался человек. Что-то в его неясной фигуре, смазанной ночной темнотой, показалось Никите знакомым. Да если бы и не показалось – с чего бы это честному горожанину красться к выходу из города, прячась, словно ночной тать? О том, что сам недавно также крался по жизненно важной надобности, как-то не вспомнилось. Никита запахнул тулуп, содрогнувшись от прикосновения мокрой рубахи к голому телу, и мягко отступил в тень.
