У нас были очень часто учебные тревоги — тогда соскакивали со своих постелей, натягивали сапоги, портянки в карманы, галопом на конюшню, берешь одну лошадь, затем другую, подводишь к хомутам (они висят на штырях), при этом у коновязи снимаешь недоуздок, надеваешь уздечку, потом уже к хомутам — и едешь к пушке, зацепляешь постромки и только тогда наматываешь портянки. У Клейнера намного проще: подбегает к Лужному, сбрасывает недоуздок, и конь сам подбегает к своему хомуту и вытягивает голову. Стоит столкнуть хомут — и он уже на шее, конь рысью бежит к своей пушке и стоит там, где ему надлежит быть. С одной лошадью справиться легко. Клейнер всегда был первым. Но так себя вел конь тогда, когда подан трубой знак тревоги, во всех прочих случаях такой услуги конь себе не позволял. И вот на фронте, где мы при отступлении заняли позиции, лошадей поставили в укрытие. Немец сделал артналет, и коню Лужному перебило переднюю ногу. В таких случаях положено пристрелить, Клейнер наотрез отказался стрелять, все, кто приходил посмотреть на раненую лошадь, уходили с мокрыми глазами, как сейчас вижу — конь лежит на животе, смотрит тебе в глаза и плачет. Никто не хотел стрелять, и только с трудом согласился ветфельдшер Терещенко. Жаль, когда убивают, ранят человека. А тут как-то особенно жаль…
Как было при отступлении. При отступлении по Украине от Полтавы до Харьковской области во многих селах жители спрашивали: «Вы уходите, а мы? Что нам делать, куда деваться?» Умоляли — не покидайте, делились с нами последним куском. Было муторно на душе, было стыдно, что мы бежим. Жить не хотелось. При отступлении по донским степям запомнился эпизод. Жара, зной, идет раненый солдате перевязанной рукой, стучит в калитку, а заборы были темные, высокие. Выходит хозяйка. Он просит — дайте водички попить, а она хлопнула калиткой и ушла. Он дал очередь по калитке и тоже ушел своей дорогой.
Когда мы уже наступали и освобождали эти же станицы, была совсем иная картина: нас радушно встречали, обнимали, называли освободителями. Вы знаете, в душе злорадствовал — что, поумнели? Немец же повыгонял их из домов, что было лучшее — позабрал, и они ютились в оврагах: вырыли себе норы и там жили до нашего прихода. Но вернемся в госпиталь.
Здание школы, в котором находилось 5-е отделение госпиталя, по сравнению с саратовским Дворцом пионеров было как небо и земля, — отапливалось хорошо, не было той скученности, всего 2 этажа, медперсонал хороший, вежливый, жалели нас и кормили намного лучше. Я лежал на 1 — м этаже, в палате было 7 человек раненых, и мне как русскоязычному и ходячему больному досталась должность старосты палаты. Часто к нам ходили шефы, одна старушка подарила мне полотенце, ею вышитое, на котором на веточке сидят две птички и поют, встречая зарю: «С добрым утром». Моя обязанность была следить за порядком, кому плохо — позвать врача и т. д.
Прошло время, ознакомился, несколько раз был в городе, ходил в кино, мне выдали новую солдатскую форму, как медалисту, относил в архив госпиталя то документы, то препараты.
Один наш больной, тоже ходячий, познакомился с девкой, ночевал у нее и вот однажды пришел уже утром и к обходу попал, но во хмелю. Лег и спит. Проснулся еще засветло и спрашивает: «Почему не включаете свет?» Мы удивились — да еще светло! «А почему я ничего не вижу?» Сходил я за врачом, тот пришел, а больному уже совсем худо, отвели его в реанимацию, что ни делали — не спасли, ночью умер. Врач позвала меня: солдату вскрыли черепную коробку, вынули мозг, заспиртовали, и эту банку на второй день я относил в госпитальный музей. Отравился солдат древесным спиртом.
Был в палате один узбек, по-русски говорил, но плохо. Однажды простудился, был сильный насморк, на обходе жалуется врачу: «Дайте лекарство, у меня сильный понос». Врач сестре: «Принесите ему касторки». О касторке он уже знал и сказал: «Да у меня понос в носу!» Всех развеселил.
Моя рука работает, стрелять можно, хотя гранату кинуть не могу, пошел к врачу, говорю — выписывайте, воевать надо. Нет, отвечает, вам будет сделана еще операция, свищ-то не закрывается.
Операцию делали под местным наркозом, не больно, а вот когда, как говорила врач, удаляли ненужные хрящи, было больно. Сам, в сопровождении сестер, спустился со второго этажа, лег на свою кровать, дремота охватила, а мне говорят: «Вы потеряли много крови, необходимо влить донорскую». Когда влили, меня начало так трясти, что не хватило сестер, помогали держать больные: кто сел на ноги, кто держал руки, голову. Перетрясло, и я уснул. Не знаю, сколько прошло времени, но рана зажила, свищ закрылся, и я опять — выписывайте! Нет, говорят, выпишем, если в течение трех недель не откроется свищ. Настоял, выписали раньше и направили в Свердловск на пересыльный пункт.
На фронт
Там нас собралось несколько сот: кто из госпиталей, кто из тюрьмы, кто по возрасту подошел. Выстроили в две шеренги на плацу, и, начиная с правого фланга, идут трое офицеров с блокнотами, как оказалось, «покупатели». Один записывает много, другой меньше, а третий совсем мало. Спрашивают меня:
— С госпиталя?
— Да.
— В каких войсках служил?
— Артиллерия.
Один: «Это мой, второй дивизион». А третий, с пустым блокнотом, спрашивает: «Гражданская специальность?» Отвечаю: «Техник-механик по тракторам и автомобилям». Второй вычеркивает, а третий: «Это мой, в первый дивизион!» Первый дивизион-это механики-водители САУ, второй — наводчики, третий — заряжающие. Отдельный учебный САП (самоходно-артиллерийский полк) находился на окраине Свердловска: слева полк за забором, справа — лес сосновый. Курсы были ускоренные, и мы за месяц — танкисты. Группы шли потоком: одни идут на фронт, другие вслед за ними. И так конвейером. За недельку до окончания ночью тревога, зашли в казарму офицеры, срочно сформировали 25 экипажей, утром на самолет и на Белгород — на Курскую дугу.
Вскоре и наш поток созрел, погрузили на машины и на Уралмашзавод получать самоходки. Когда мы начали учебу, с конвейера шли «СУ-122», а как началась орловско-курская битва, как появились «Тигры», завод моментально перестроился на «СУ-85», на нее поставили зенитную пушку с прямым выстрелом 1200 метров. Снаряды были в основном бронебойными и по 4 штуки давали подкалиберных. Правда, на фронте в них не было необходимости — и бронебойные прошивали «Тигра» легко, а подкалиберные портят пушку.
Прямо с завода — на вокзал: там уже стоял длинный состав с платформами и несколько теплушек. Туда мы, еще салаги, с трудом доехали сами, а грузили уже водители-асы, заводские.
В один эшелон поместили два полка- 1446-й и 1445-й, — в основном мы были уже знакомы по учебе. Едем, куда — не знаем, думали, на фронт. Нет — под Москву, в Пушкино. Там выгрузили, и опять ждем свою судьбу. Оба полка попали в 5-ю танковую армию РГК под командованием Ротмистрова. 5-я танковая участвовала в боях под Прохоровкой, были потери, и вот ей сразу дали два полка. В полку 16 самоходок — четыре батареи по четыре самоходки.
Пробыли мы под Москвой недельку-другую, опять погрузка и — через Полтаву в Тростянец, где нас и выгрузили. ОтТростянца своим ходом до Запорожья, там шли бои за этот город. Уже была осень, ехали только ночью без огней. Был строгий приказ по армии: если поломалась машина по вине экипажа — расстрел на месте, если по вине механика-водителя — расстрел водителя и командира. В нашем экипаже я был самым старшим, т. к. уже был в боях, остальным это только предстояло.
