На одном из участков немец наши войска, стоявшие на правом берегу, стал теснить, шли сильные бои, и наш полк погнали на выручку. У нас было 4 пушки, и каждую возил свой автомобиль. В это время я уже был наводчиком, у нас был «ЗИС-5», а у остальных американцы: «Форд», «Шевроле», «Студебеккер». С горючим было трудно: давали для «ЗИСа» три ведра керосина и ведро бензина, из которого шофер себе отливал в бутылку. «Американцам» — наоборот: три бензина и ведро керосина. Если требуется завести машину, да еще утром, то наш «ЗИС» из этой бутылочки хлебнет, сам заведется и других заведет с буксира.
Так было и в то утро, когда потребовалась помощь нашим войскам на правом берегу. Пока наш «ЗИС» заводил «американцев», они уехали, а мы загрузились снарядами, подцепили свою пушку, но когда приехали, те три пушки уже почти окопались. Расположилась батарея на опушке лесного пятачка, команда: пушка от пушки 40 метров. Так вышло, что командир батареи ушел в лесок, что впереди нас, к 5-й нашей батарее (кстати, ею командовал немец по национальности) согласовывать действия, а я был и наводчиком, и командиром орудия. Посмотрел на высокий правый берег Дона, на лесок, где стоит 5-я батарея, на то место, на котором стоит наша пушка, и вижу: если враг подойдет близко, то наши снаряды будут задевать верхушки деревьев, поэтому я самовольно отодвинул место для пушки еще метров на 80.
Поставили пушку, окапываемся, машина ушла в укрытие, приходит комбат и спрашивает у лейтенанта, пришла ли четвертая? Пришла. «Да нет ее тут», — возмущается комбат. Лейтенант отвечает: «Она немного дальше». Прибегает к нам разъяренный комбат и кричит: «Что за самовольство, кто позволил нарушать правила?!» Я начал оправдываться, да где тут — получай 5 суток гауптвахты. Это первая и последняя в моей жизни «губа». В лесочке на свежем воздухе приставили ко мне часового, нашего же солдата, и мы начали обустраивать мою «губу». Вырыли ямки по колено, сами сели, опустили в ямки ноги, закурили. В это время связисты дали связь со взводом управления и поступила команда: «Огонь!» Начали три пушки стрелять, слышу — прицел с каждым выстрелом уменьшается, немец все ближе к Дону, он в мертвой зоне для наших орудий и тем более для 5-й батареи — она ближе нас к берегу. Тут бегут с 5-й и кричат: «Не стреляйте, ваши снаряды рвутся у нас над головами». Все стихло, не стреляет наша батарея, не стреляет 5-я батарея, а я кричу: «А наша пушка может стрелять!» Комбат: «Стреляй!» Так я на губе, без снятия с наказания начал стрелять. Комбат 5-й взял на НП в свои руки командование, и мы одной пушкой начали палить: израсходовали свой боезапас, своей батареи и начали носить снаряды с 5-й.
Поначалу я вскакивал со станины при выстреле, отрывался от панорамы, а затем прыгал вместе с пушкой. Телефонист передавал данные и благодарности от комбата 5-й.
Ствол раскалился, из откатников вытекала тормозная жидкость и кипела, а я угорел. На мой счет записали несколько пулеметов врага, четыре миномета и много фрицев. После боя (атаку мы отбили) с того берега возвратились наши разведчик-наблюдатель Карпов и связисты Свистков и Улановский. Как рассказали позже, на середине Дона лодку обстреляли из пулемета, и Улановскому пуля попала в грудь, он только и успел сказать: «Передайте маме, что я честно погиб за Родину». На нашем берегу его и похоронили.
Большое наступление
Потом нас перебрасывали то в одно, то в другое место — поддерживали свои войска на правом берегу. Вскоре очутились мы в районе Клецкой — Мелоклецкой.
Освоились, наступила осень, немец дошел до Сталинграда, шли жесточайшие бои, наша дивизия и полк держали оборону на Дону в районе Клецкой — Мелоклецкой. В ноябре выпал снежок, хорошо подморозило, нас одели в зимнюю форму: солдатам ватные брюки, бушлаты, офицерам полушубки.
Устроили баню. В небольшом сосновом лесочке поставили машину с котлом и трубами с дырочками, по которым текла теплая вода, и «душегубку» — так называли машину для прожарки белья и верхней одежды. Мылись прямо поддеревьями на снежку, одевались в еще горячее из «душегубки» белье.
Чем ближе к концу ноябрь, тем больше к нам прибывало техники, солдат, орудий, «катюш»
[6]
и «андрюш».
[7]
Стало ясно — что-то будет. 18-го вечером объявили полную готовность — идем в наступление. В каждой батарее были свои пристрелянные цели, был не один боекомплект снарядов. Рано на рассвете 19 ноября все вокруг на разные голоса загрохотало, и тысячи снарядов обрушились на позиции фашистов. Часа через два через реку по льду прошла пехота, тронулись вслед и мы. Со стороны немцев никакого сопротивления — кто если и остался жив, то убежал без оглядки.
Задень прошли около 20 км, вошли в первую станицу, запомнилось большое кладбище с дощатыми невысокими крестами и касками на них. Жители говорили, что в могиле под крестом лежит не один, а несколько убитых немецких солдат.
Гляжу — повар с походной кухни залез на немецкий танк и пилит «ствол» пушки на дрова! Дошло до того, что для придания грозного вида танку без пушки немцы пошли на установку муляжей — поставили вместо ствола пушки бревно — создали видимость силы.
[8]
О том, что мы, советские солдаты, чувствовали, надеюсь, говорить не надо — радости не было предела!
Наступление продолжалось и днем, и ночью, мы шли на юг к городу Калач-на-Дону. С юга с Котельничевской днем позже начала наступать другая группировка, они шли на север на тот же Калач. На четвертые сутки соединились и таким образом окружили армию Паулюса под Сталинградом.
Зима была очень холодная, населенных пунктов не видели, окоп вырыть в мерзлой земле — проблема, а хотя бы и вырыл — нечем укрыть, грелись — жгли колеса автомобилей, брошенных немцами, но когда фронт стабилизировался, все понемногу устроилось. На нашем участке фронта против нас стояли румыны под охраной немцев. Солдаты да и офицеры выглядели комично-трагически: обмотаны тряпьем, отобранным у жителей, на ногах какие-то чувалы, набитые чем попало, на головах платки, одеяла и вообще кто что смог напялить.
Рассказывал пехотный командир, что на участке его роты ночью появился румынский офицер, сначала подумали, что это разведчик, но он убедил: «Я пришел договориться сдаться в плен, мы больше воевать не будем, возьмите нас в плен». Договорились, когда и где будут проходить, приготовились на всякий случай (а вдруг обман), но в назначенный час весь остаток батальона пришел и сдался с оружием. После, когда меня везли в госпиталь, видел много румын с лопатами на расчистке дорог от снежных заносов.
Видел в хуторе Вертягом, где немцы расстреливали и пытали наших пленных, на что зверье было способно — вырезали на лбу звезды, распарывали животы и т. д. и т. п. В одном населенном пункте было 2-этажное кирпичное здание дореволюционной постройки, что в нем было до немцев, не знаю, но вокруг здания вековые деревья, аллеи, огромный парк. Я шел к зданию по небольшой аллее и метрах в 20 от входа в здание поддеревом на снегу заметил что-то блестящее, круглое. Остановился, наклонился, взял и потихоньку поднимаю — вижу, тянется еле заметный проводок. Положил вещицу на место, а сам жду помощи. На мое счастье, выходит из здания солдат-сапер. Я его позвал и сказал, что вот что-то нашел интересное поддеревом, но оно привязано. Он осмотрел, сказал: «Отойди малость!» — быстро обезвредил фугас и сказал: «На, возьми, это твоя смерть, будь ты чуть пожадней». Это «что-то» было ножничками для маникюра, они складываются в колечко, в середине кольца находится режущая часть. Все полгода в госпитале и оставшуюся войну они были у меня любимой вещью, привез домой в 45-м, и «девочки-подружки наши» вынудили меня подарить им, верней, подарил дальней родственнице с моего же села. Меня удивляет, почему сейчас их не делают, уверен, на полках такие бы ножницы не залежались.
