Дело в том, что к этому времени главарям декабристов было уже известно: восстание еще до начала проиграно. Сенат собрался на присягу в семь, и к девяти все сенаторы были уже во дворце. Так что весь «парад» проходил возле пустого здания, что лишало его малейшего смысла. Между прочим, никто из присяжных «декабристоведов» не смог вразумительно объяснить смысл дальнейших действий повстанцев. А те, кто пытается найти объяснение, приходят к нелицеприятным выводам.
Что все-таки делает диктатор? Ведет себя очень странно: наблюдает за происходящим со своего рабочего места – из здания Генерального штаба. (Тогда не было Александровского сада, и оттуда все было видно как на ладони.) Время от времени он выбегает на Дворцовую площадь. Крутится там, мнется – и возвращается обратно. Казалось бы, ладно: в последний момент струсил. Ну и прикинулся бы больным или просто уехал куда-нибудь. Или побежал бы каяться к Николаю. А он – ни туда ни сюда… Совесть мучила, а страх не пускал?
А если предположить, что было ему нечто обещано его высокими друзьями? Что, если он ждал какого-то дополнительного поворота событий? И постепенно понимал, что его обыкновенно «кинули».
Еще интереснее с Рылеевым: он, уже зная, что дело проиграно, направляет на смерть еще 1200 солдат. А сам исчезает. Зато на площади все еще остаются Каховский и Оболенский, – которые ведут себя очень агрессивно. И до предела обостряют и без того безнадежную ситуацию.
И ладно, если бы Рылеев вернулся «умирать за свободу», как он патетически клялся товарищам за несколько дней до мятежа. Так ведь нет: он мчится к себе на квартиру и сидит там тише воды, ниже травы.
В голову приходят два объяснения. Первое – у него был простой и циничный расчет: на площади делать уже нечего. Но остается надежда, что Панов возьмет Зимний дворец (и ведь это чуть было не произошло!). Но тогда императорскую семью В ЛЮБОМ СЛУЧАЕ придется немедленно ликвидировать. Тут уж лучше руководить издали.
Второе. Если восстание проваливается – его будут подавлять. И чем больше безобразий устроят мятежники на площади – тем лучше для тех из заговорщиков, кого на площади не окажется. Ведь как, по логике, должен был бы вести себя Николай? Тут же, не теряя времени, бросить на восставших войска. В таких заварухах пленных, как правило, не берут. А значит – СВИДЕТЕЛЕЙ МЕНЬШЕ ОСТАНЕТСЯ. Легче будет «отмазаться» в случае чего. Это, мол, не я, это они. Не для этого ли были все его рассуждения вроде «умрем за свободу»?
Может, и Трубецкой ждал именно такой развязки? Кто же знал, что Николай проявит такой (почти невероятный) гуманизм?
3. Огонь на поражение
Итак, первыми из правительственных войск на площади показались кавалергарды. Благо их казармы находились рядом. Встав у ограждения строящегося Исаакиевского собора, они стали ждать распоряжений начальства.
Интересно, что в рядах кавалергардов стояли как минимум трое членов Северного общества – поручик Иван Анненков, корнеты Дмитрий Арцыбашев и Александр Муравьев
[15]
. К восставшим они не перебежали. Командовал кавалергардами Алексей Орлов
[16]
, родной брат видного декабриста. Может, потому и атаковали они так вяло.
Около часа подходит Морской экипаж, потом и гренадеры. Гренадеры – в два этапа. Это был критический момент восстания. Именно тогда декабристы все-таки МОГЛИ победить.
Вот как об этом рассказывает Николай Павлович: «Сам же, послав за артиллерией, поехал на Дворцовую площадь, дабы обеспечить дворец, куда велено было следовать прямо обоим саперным батальонам – гвардейскому и учебному. Не доехав еще до дома Главного Штаба, увидел я в совершенном беспорядке со знаменами без офицеров Лейб-гренадерский полк, идущий толпой. Подъехав к ним, ничего не подозревая, я хотел остановить людей и выстроить; но на мое «Стой!» отвечали мне:
– Мы – за Константина!
Я указал им на Сенатскую площадь и сказал:
– Когда так, – то вот вам дорога.
И вся сия толпа прошла мимо меня, сквозь все войска, и присоединилась без препятствия к своим одинако заблужденным товарищам. К счастию, что сие так было, ибо иначе бы началось кровопролитие под окнами дворца, и участь бы наша была более чем сомнительна. Но подобные рассуждения делаются после; тогда же один Бог меня наставил на сию мысль.
Милосердие Божие оказалось еще разительнее при сем же случае, когда толпа лейб-гренадер, предводимая офицером Пановым, шла с намерением овладеть дворцом и в случае сопротивления истребить все наше семейство. Они дошли до главных ворот дворца в некотором устройстве, так что комендант почел их за присланный мною отряд для занятия дворца. Но вдруг Панов, шедший в голове, заметил лейб-гвардии саперный батальон, только что успевший прибежать и выстроившийся в колонне на дворе, и, закричав: «Да это не наши!» – начал ворочать входящие отделения кругом и бросился бежать с ними обратно на площадь. Ежели б саперный батальон опоздал только несколькими минутами, дворец и все наше семейство были б в руках мятежников, тогда как занятый происходившим на Сенатской площади и вовсе безызвестный об угрожавшей с тылу оной важнейшей опасности, я бы лишен был всякой возможности сему воспрепятствовать. Из сего видно самым разительным образом, что ни я, ни кто не могли бы дела благополучно кончить, ежели б самому милосердию Божию не угодно было всем править к лучшему».
А на площади стало шумно и людно. По периметру сгруппировались многочисленные зрители. Кроме кавалергардов, правительственных войск не было. Они только подтягивались. Зато появился генерал Милорадович. Он подлетел к манежу на санях, там пересел на кавалергардскую лошадь, подъехал к каре восставших и стал уговаривать их разойтись. Как мы помним, в период междуцарствия генерал занимал непростую позицию; он – возможно, в силу искреннего убеждения – сыграл на руку мятежникам, фактически вынудив Николая присягнуть Константину: «Император не может передавать власть по духовному завещанию». Другое дело, что эти мысли ему могли ненавязчиво внушить добрые люди…
Однако Милорадович был старым боевым генералом и привык подчиняться приказам. Вопрос решился: новая присяга принята. А мятеж – это непорядок, который он, как губернатор Петербурга, должен прекратить.
Милорадович обратился к восставшим с речью. Он знал, что в войсках его любят, и говорил с солдатами по-свойски. Упрекая их в измене, генерал, между прочим, сказал, что и сам предпочел бы видеть императором Константина, но что делать… Поэтому кончайте, ребята, свою волынку.
Первым к генералу бросился Оболенский, который, начав с предложения удалиться, внезапно перешел к активным действиям и легко ранил Милорадовича штыком в ногу. И тут грянул выстрел Каховского. Генерал зашатался, припал и начал сползать с коня. Его отнесли в манеж, где около четырех часов дня он умер. До самого конца он благодарил Бога за то, что смертельную пулю выпустил в него не солдат.
