Выбор будущих супругов был действительно в воле родителей. Но дочерьми, в отличие от Европы, в наложницы не торговали. И наверняка ведь знали, на кого их чадо положило глаз на хороводах и капустках. И даже когда симпатии детей не учитывали, в этом были не только отрицательные стороны. Вдруг мальцу какая прошмандовка голову вскружила? Опыт старших помогал избежать скороспелых браков по минутной влюбленности. И необеспеченных семей, где материальные проблемы любую любовь задушат. Женились-то очень рано. Стоглав запрещал венчать только девочек младше 12 лет, а юношей младше 15. Кроме того запрещалось вступать в брак родственникам до шестого колена (троюродные братья и сестры), связанным своячеством, кумовством, крестным родством. Запрещались и браки с иноверцами.
Описания русской свадьбы в разных источниках несколько различаются. Но можно выделить и общую канву. Предварительно родители той и другой стороны договаривались о приданом (ну а как же — для будущей семьи подспорье), о распределении расходов, в чьем доме играть свадьбу. Несмотря на сложный регламент, торжество было веселым, бурным, а некоторые обычаи выглядят вообще весьма “игривыми”. Семьи съезжались накануне, и сваха с помощниками устраивала брачную постель. На сеннике, на ржаных снопах, покрытых одеялами. Рядом ставили кадки с пшеницей, овсом, ячменем. Жених и невеста обменивались подарками (его подарки должны были непременно включать в себя белила, румяна, зеркальце). После чего расходились на “мальчишник” и “девичник” — в бани. Кэтрин Вильмот, посетившая крестьянский девичник, описала, как 30–40 подруг раздевали невесту и разоблачались сами. Мыли ее, наносили макияж на физиономию, она при этом традиционно “плакала”: “Как я покину батюшку? Как брошу матушку?…” А голые приятельницы пили вино и плясали, “как вакханки”. Заглянуть в другую баню, где проходил “мальчишник”, иностранка, видимо, постеснялась.
На следующий день начиналось не с брачной церемонии, а с праздничного стола. И тут жених и невеста в самом деле видели друг дружку лишь “косвенно” — прижимались щеками через натянутый между ними платок и смотрелись в одно зеркало. Сваха распускала косу невесты и переплетала в две — как у замужних, после чего убирала ее волосы под кику. Причесывала и жениха. А гости веселились, выступали шуты и скоморохи. Тематика свадебных шуток носила ярко выраженный сексуальный характер. Несколько женщин (на свадьбе знати — дворянок) “сперва рассказывают сказки с прибаутками, благопристойные, а потом поют песни такие срамные и бесстыдные, что уши вянут. Русским, однако, это очень нравится”. (Маскевич). “Тем временем женщины становятся на скамейки и поют разные неприличности” (Олеарий). Видимо, речь идет о частушках.
А уж после застолья свадебный поезд отправлялся в церковь. После венчания отец невесты слегка шлепал ее плеткой, приговаривая, что последний раз увещевает ее отцовской властью, и передавал сие орудие женику. Который затыкал плетку за пояс, но выражал уверенность, что она не понадобится. Молодая земно кланялась мужу в знак покорности, а он покрывал ее полой кафтана в знак защиты. При выходе из храма молодых осыпали хмелем, конопляным и льняным семенем (для плодовитости) и ехали домой. По дороге дружки молодого в шутку пытались отнять жену, а он ее крепко удерживал. Пиршество возобновлялось, но молодым в этот день полагалось быть трезвыми. Невесту сразу же уводили в сенник, раздевали до сорочки, а следом дружки вели жениха. Их оставляли одних, они ужинали традиционной жареной курицей и укладывались. А у дверей дежурил пожилой родственник или слуга, периодически спрашивая: “Устроились ли?” Когда слышал утвердительный ответ жениха, извещал пирующих, что было сигналом для пущего веселья. Наутро следовал опять поход мужской и женской компаний в бани. Причем молодых теперь требовалось обмывать не только водой, а еще медом и вином. Так что балдели и резвились еще и похлеще, чем пред свадьбой. И последующие “два дня проходили в еде, плясках и увеселениях” (Олеарий).
Если один из супругов умирал, как для мужчин, так и для женщин допускались второй и третий брак. Но не четвертый. И лишь священнику полагалась только одна жена. Развод Церковь допускала лишь в совершенно исключительных случаях. И на практике, если супруги надоедят друг другу, способ расторжения брака был один — кто-то из них или оба могли по взаимному согласию уйти в монастырь. Впрочем, описанные традиции соблюдались далеко не везде. В Сибири и южном приграничье военный быт упрощал обычаи, и люди женились, свободно сходясь друг с другом. А на Дону браки заключались на майдане — атаман спрашивал, любы ли молодые друг дружке, и объявлял их мужем и женой. Легким был и развод — казак свидетельствовал, что его “половина” была хорошей женой, но любви больше нет. И слегка отталкивал ее от себя. После чего другой холостях был вправе накрыть ее полой зипуна, предлагая себя в мужья.
Положения женщин коснемся особо. Еще Герберштейн в XVI в. указал, что “московитяне” держат жен взаперти, и те занимаются только прядением и шитьем. После него то же самое сообщали еще несколько иностранцев (не все). И в исторических работах сложился устойчивый штамп о “закрепощении” и “затворничестве” разнесчастных русских баб. А в качестве доказательства добавляется пресловутый “Домострой”, созданный в 1556 г. и приписываемый духовнику Ивана Грозного попу Сильвестру, где тоже рекомендуется не выпускать своих благоверных со двора, а “непослушных жен сурово сечь хотя и без гнева”.
Но, господа ученые! Обращаясь к давним источником, надо ж и собственную голову на плечах иметь! Ну какое затворничество могло быть у крестьянок? А кто в поле будет работать, за скотиной ходить? А насчет горожанок те же самые иностранцы, которые добросовестно переписывали измышления Герберштейна (считавшегося большим авторитетом), противоречили сами себе, рисуя на соседних страницах обратное. Ранее я уже приводил их цитаты о толпах “мужчин и женщин” на различных празднествах и торжествах. И на базарах постоянно упоминается множество женщин — и продавщиц, и покупательниц. “Любо, в особенности, посмотреть на товары или торговлю стекающихся туда московитянок. Несут ли они полотна, ниток, рубах или колец на продажу, столпятся ли там позевать от нечего делать, они поднимают такой крик, что новичок, пожалуй, подумает, не горит ли город” (Таннер)…
В документах Смутного времени приводятся свидетельства об изрядных контингентах “гулящих” бабенок и маркитанток, наводнявших военные лагеря и казачьи таборы. А Фоскарино, Олеарий и Таннер описывают московских проституток. Они выступали под видом продавщиц холста, но обозначали себя, держа в губах колечко с бирюзой. Очень удобно — если появится наряд стрельцов, спрятала колечко во рту, и попробуй докажи.
Да и поведение других женщин было далековато от какой-либо “закрепощенности”. В Москве сгорел дом вдовушки Ульяны Ивановой, а она, как выяснилось при разбирательстве, ушла в это время к дьячку Тимофею Голосову, да и засиделась, заболталась в гостях. В Устюге объявили набор 150 девиц, желающих ехать в Сибирь для замужества — набрались мгновенно. А Олеарий рассказывает о случае в Астрахани, когда голштинцы отправились к баням поглазеть на русских купальщиц. Четыре красотки, попарившись, плескались в Волге, и немецкому солдату вздумалось поплавать с ними. Они принялись в шутку отбрызгиваться, но одна, разыгравшись, зашла слишком глубоко и стала тонуть. Ее подруги ринулись к солдату, умоляя помочь, он не заставил себя упрашивать и вытащил ее в объятиях. А молодки, как были нагишом, облепили немца, осыпая восторгами и поцелуями благодарности. Где ж тут хоть тень закрепощенности? Небось, сами и разыграли “бедствие”, чтобы с парнем поближе пообщаться.
