Совместное сражение сплотило ополченцев, обе рати объединили силы, и во главе их встал новый триумвират — Трубецкой, Пожарский и Минин (при номинальном главнокомандовании Трубецкого). Были установлены 4 батареи — в Замоскворечье, у Пушечного двора, на Кулишках и Дмитровке. Начался обстрел крепостей. Полякам было отправлено предложение сдаться, выдержанное в весьма корректных тонах: “Всему рыцарству князь Дмитрий Пожарский челом бьет…” Князь обещал: “Я беру вас на свою душу и всех ратных людей своих упрошу: кто из вас захочет в свою землю идти, тех отпустим без всякой зацепки”, ослабевшим и раненым обещались подводы. Ответили по-хамски: “Московский народ самый подлейший в свете и по храбрости подобен ослам или суркам… впредь не пишите нам ваших московских глупостей, а лучше ты, Пожарский, отпусти к сохам своих людей”.
Впрочем, стойкость поляков во многом объяснялась тем, что они захватили “в залог” оставшиеся сокровища, венцы Грозного и другое. Как можно бросить такие богатства? Грабили и частных лиц. Ворвались даже в дом Мстиславского, избив его, отобрав имеющееся продовольствие и ценности. Обобрали и епископа Арсения Елассонского и, как он писал, “отняли у русских всякий провиант, вещи — серебро, золото, одежды златотканые и шелковые”. Иван Голицын возмутился — и тут же отправился в темницу. Хотя гарнизон был уже обречен. В сентябре начался голод. Съели ворон, собак, кошек. Первыми вымерли роты Неверовского, прорвавшиеся без денег и собственных припасов. Делиться у “рыцарства” было не принято. В начале октября выпал снег, закрыв еше сохранившиеся кое-где лебеду и коренья.
И чтобы продержаться до подхода короля, полковники приказали вывести из тюрем и забить на съедение русских заключенных и пленных. Потом стали жрать своих умерших. Потом убивать друг друга. Будила писал: “Пехота сама себя съела и ела других, ловя людей… Сильный зарезывал и съедал слабого”. Сожрали гулящих девок, отиравшихся при воинстве. Потом принялись за слуг. Даже торговали в открытую человечиной. Голову продавали по 3 злотых, ступни ног — по 2. Людей хватали на улицах, заготавливая мясо впрок. Правда, русских в крепости осталось мало, одни погибли, другие бежали, третьих выгнали, как лишних едоков. Но бояр дежали в качестве заложников. И те, недосчитываясь слуг и служанок, вышедших за ворота, сидели по домам в ужасе, как бы и до них не дошла очередь. Этот кошмар довелось пережить и Михаилу Романову с матерью, инокиней Марфой, во время осады находившимся в Москве.
Поляки по-прежнему вели себя дерзко, сдаваться отказывались. Но их части быстро таяли, из 3,5 тыс. бойцов осталось 1,5 тыс. Этим воспользовались казаки и 22 октября со списком чудотворной Казанской иконы Богородицы пошли на штурм. Надежно прикрыть стены противник уже не мог, русские ворвались в Китай-город. Туда торжественно внесли икону, после чего и был установлен в этот день православный праздник. А поляки, стиснутые в Кремле, наконец-то согласились на переговоры. Сперва, впрочем, еще хорохорились, выпустив только “лишних” — жен и детей бояр (опять же предварительно обобрав их). Их Пожарский лично взял под покровительство и проводил в свой лагерь. Потом отпустили самих бояр. Но Струсю уже стало ясно, что продлить агонию истощенный и больной гарнизон не в состоянии.
Теперь о свободном уходе речи уже не велось, были предъявлены условия безоговорочной капитуляции. 27 октября остатки поляков сдались. И в Китай-городе, и в Кремле, русские увидели жуткие картины загаженных церквей, разграбленных дворцов, обворованных гробниц. И повсюду в жилых помещениях находили чаны с засоленной человечиной, распотрошенные и недоеденные части трупов. В общем было видно — и впрямь “поганые”. Между двумя частями ополчения существовало соглашение о разделе трофеев и пленных. Будила с сапежинцами сдались войску Пожарского — они уцелели все. А солдаты Струся сдавались Трубецкому. И казаки, увидев, что сделали со столицей, большинство своих пленников перебили. А опоганенную Москву пришлось чистить и святить, как место, в котором побывала нечисть. Кстати, перед сдачей героические защитники не поленились припрятать лучшую часть награбленного в специально оборудованных тайниках — их нашли, подвергнув пытке Андронова.
Руководители ополчения сразу стали рассылать грамоты о созыве Земского Собора. Но оказалось, что заниматься этим рано, а вот столицу взяли очень своевременно. К ней как раз приближался Сигизмунд. Взяв часть смоленского гарнизона, он довел войско до 5.400 чел., в Вязьме соединился с остатками рот Ходкевича, но пошел не по разоренной Смоленской дороге, а по Ржевской. Тут и узнал, что Москва пала. Король сразу вспомнил об отвергнутом им прежде смоленском договоре, принялся в воззваниях убеждать, что явился дать на царство избранного русскими Владислава, который якобы болел и не мог приехать раньше. Но подчиняться ему уже не желали. Крохотная крепость Погорелое Городище встретила поляков залпами орудий, а воевода Шаховской не без издевки посоветовал: “Иди, король, под Москву, будет Москва за тобой, и мы готовы быть твои”.
В столице о подходе врага тоже узнали неожиданно. К серьезным сражениям она была не готова. Город был разрушен, в нем не было продовольствия, поэтому большинство дворян распустили по домам, и часть казаков разошлась в более сытые края. Но хотя у Трубецкого и Пожарского осталось 3–4 тыс. бойцов, было решено ни в какие переговоры с интервентами не входить и выслать рать, не допуская их к городу, чтобы прибытие Владислава не наделало новой смуты. Сигизмунд тем временем подошел к Волоколамску. Воевода Карамышев скис, хотел было сдаваться. Тогда донские казачьи атаманы Нелюб Марков и Иван Епанчин фактически отстранили его от командования и поляков не впустили. У короля взыграло честолюбие, он осадил городок, а в Москву отправил посольство во главе с Мезецким в сопровождении полка из тысячи всадников.
Земское ополчение церемониться не стало. Конницу встретило возле Ваганькова, побило и отбросило, причем и посол Мезецкий перебежал к русским. А взятый поляками в плен дворянин Филисофов показал: “Москва людна и хлебна, все обещались не брать королевича на царство и умирать за православную веру”. Даже Волоколамск сдаваться не намеревался. Казаки отразили три штурма, да еще и предприняли вылазку, отобрав у врага несколько пушек. А уже начинались метели и морозы. И снова вокруг сновали шиши, убивая фуражиров. 27 ноября король дал приказ отступать. Побрели по зиме, бросив застрявшие в снегах обозы, теряя замерзших и обмороженных воинов…
И Русь смогла заняться государственным устроением. Главное было — достичь гражданского мира. Для этого земское правительство постановило прошлое не ворошить и старых счетов не поднимать. Кто бы и в каком лагере не подвизался в Смуту, сохранили все пожалования и чины, даже полученные от тушинского “царика”. Недействительными признавалимсь только боярские и прочие чины и награды, пожалованные Сигизмундом, а под арест взяли лишь прямых польских пособников, Андронова и его подручных.
В январе 1613 г. стали съезжаться делегаты на Земский Собор. Приглашались выборные от всех сословий: дворян, духовенства, посадских (горожан), стрельцов, казаков, черносошных и дворцовых крестьян. Каждый уезд должен был прислать 10–30 делегатов (например, двиняне — 20 от посадских и крестьян, 5 от служилых и 5 от духовенства) с наказами избирателей, чтобы говорить о царском избрании “вольно и бесстрашно”. Собор открылся после трехдневного строгого поста и молебнов — чтобы Бог вразумил делегатов сделать правильный выбор. В принципе, кандидатура осталась одна, Михаил Романов. Василий Голицын находился в плену, Мстиславский себя дискредитировал.
