Она глаза открыла и тихо сказала, почти прошептала:
– У тебя еще папа есть…
Аркадий Ильич за спиной стоял, на машину рукой над моей головой опершись. Как-то услышал это, хотя мама только шептала. Почти на ухо мне, близкой…
– Это он взорвал… – сказал злобно. – Он, некому больше…
И я испуганно на него обернулась. Наверное, что-то во взгляде моем он прочитал и замолчал… Как-то неестественно замолчал, словно словами поперхнулся, и дыхание у него остановилось…
– Это не он… – сказала мама. – Я знаю, он бы так не сделал…
Тут милиция подъехала, стали людей от машины отталкивать, два каких-то типа стали меня от мамы отрывать, а я не хотела. Я не отдавала ее им… Я ее вообще никому не хотела отдавать… Не могла отдать…
– Уйдите… Уйдите… – кричала и не отдавала…
– Да что ж вы ей руки выворачиваете! – возмутился за спиной Аркадий Ильич. – Дикари!.. Отстаньте от нее!..
Они отстали. Я так и не выпустила маму…
Потом, почти сразу, «Скорая помощь» приехала. Врач мне руку на плечо положил:
– Мы должны ей помочь, не мешайте, пожалуйста… – тихо так сказал, но твердо. Слова, будто камни мне на голову клал, увесистые… – Ей сейчас медицинская помощь нужна, а не ваша истерика…
Я поняла, что он не хочет отнимать у меня маму, что он, наоборот, вернуть ее хочет, и руки разжала. Но врач уже через минуту обернулся.
– Все, извините, поздно уже… – И провел ладонью по маминому лицу, глаза ей закрывая.
И я догадалась, что уже все кончено… Не из слов поняла, а сама догадалась… Увидела, как это кончается…
И впервые в жизни поняла, что существует страшное и убийственное понятие – никогда… Никогда уже не будет у меня матери… Никогда… Никогда уже не будет она обнимать меня… Никогда… Никогда уже она не будет меня угнетать своей такой надоевшей суетливой заботой… Никогда… Никогда уже я не буду ругаться на нее, кричать, что она мне надоела, что я взрослая и сама знаю, как мне жить…
Никогда-никогда-никогда…
От понимания всей ужасности этой пропасти под названием никогда, пропасти, в которую я сорвалась так нечаянно и так стремительно, у меня словно оборвалось все внутри. До смерти оборвалось. Сама я будто бы умерла в тот момент… Холод лютый в груди встал, и слезы замерзли, перестали из глаз катиться. И даже ноги онемели так, что я их не чувствовала.
Я, похоже, видела все происходящее вокруг и понимала. Говорят, во время клинической смерти душа от тела отделяется, видит все происходящее и понимает… И я так же… Я в клинической смерти была… И пошевелиться не могла. Кто-то тапочки мои из подъезда принес – я видела и слышала. Аркадий Ильич сунул мои ноги в тапочки, чтобы на холодном асфальте босиком не стояла – на дворе все-таки осень поздняя. Все я видела… Машина «Скорой помощи» тронулась, а я даже взглядом ее не проводила. Просто перед собой смотрела, и все, но все вокруг видела, будто бы сверху… Душа… Клиническая смерть…
Менты в маминой машине копались, осматривали. Аркадий Ильич стал ругаться с ними, он хотел мамину сумочку забрать, а они не отдавали.
– Там все ее документы, там ключи от дома, там семейные деньги… Вы не имеете права это забирать…
Он говорил трезво и уверенно. Так трезво и уверенно, что даже я понимала суть разговора. Сверху все слышала… Душой… Из клинической смерти…
– Возьмите, только, пожалуйста, ничего оттуда не трогайте… Мы потом при вас осмотрим содержимое… – сказал человек в штатском, который ментами командовал. И, дурак, подмигнул мне. Если бы я не была в клинической смерти, я бы ногтями в него, как кошка, за это вцепилась… А так не могла… Пошевелиться не могла…
Потом другой приехал, в синем прокурорском мундире. Кажется, важный, хотя и худой… Он стал командовать. К нам подошел. Соболезнования выразил. Я видела и слышала…
– Где бы нам поговорить? – Голос у него усталый, даже я это сверху отметила.
Вне времени, вне действия – все видела, слышала и отмечала… Словно это не я была… Все еще как-то сверху…
– Домой пройдемте… – сказал Аркадий Ильич, снял пиджак и на плечи мне набросил.
А я идти не могла, словно у меня из ног корни в землю проросли. Я даже пыталась пошевелиться, пыталась, но у меня не получилось… Может быть, и дерево тоже пытается с места сдвинуться, но у него не получается… Я будто бы деревом стала… Одеревенела…
Аркадий Ильич меня за плечи обнял, прижал легонько к себе и так с места сдвинул.
– Пойдем, пойдем… Простынешь…
Душа спустилась сверху и в тело вошла… Больно стало… Все тело – одна боль… Руки, ноги, голова, спина, грудь – только боль, и больше ничего… Все осколки гранаты, про которую рядом говорили, в моем теле остались… И болели…
– Пойдем… – Аркадий Ильич уже настойчивее сказал.
Кажется, я шла рядом с ним… И по лестнице поднимались. Лифт вызывать не стали. Четвертый этаж всего… И тот, в синем мундире, за нами шел… И еще двое каких-то…
И говорили что-то… Я слышать перестала, и мне казалось, что я мамину руку еще держу… Где-то около локтя взяла ее и трясу, будто бы кровь с рукава стряхиваю… И сама, наверное, тряслась… По крайней мере руки у меня тряслись вместе с маминым рукавом… Так и в квартиру вошли. Аркадий Ильич сразу стакан воды налил и что-то накапал туда. Пахло сильно. Дал мне выпить…
– Это валерианка… Выпей, хоть дрожать перестанешь…
А я все маму за локоть трясла, и потому, наверное, мои зубы о стакан стучали… Когда что-то так бесконечно трясешь, конечно, сама трястись будешь…
– Мне с вами поговорить надо… – тот, в синем прокурорском мундире, кажется, ко мне обращался. Я вроде бы кивала ему, но не собиралась с ним ни о чем говорить. Не хотела ни о чем говорить. Никогда не хотела говорить о том, что произошло, хотя уже твердо знала, что это произошло, и мама никогда больше не будет со мной такой назойливой, какой она была всегда…
– Вы же видите, в каком она состоянии… – сказал Аркадий Ильич.
Он ушел в комнату, оставив меня с этими незнакомыми людьми, я даже испугалась сначала, потом поняла, что со мной уже не может произойти ничего страшного после того, что произошло, никогда не может произойти что-то страшнее…
Аркадий Ильич вернулся с фужером в руках. Толстый, пузатый зеленый фужер на такой же пузатой ножке… До половины чем-то заполнен…
– Выпей, это коньяк… – сунул он фужер мне в руку, но и свою руку не убрал, чтобы я фужер не уронила. Даже помог мне это противное зеленое стекло ко рту поднести, и я выпила. – Это успокаивает…
А я не почувствовала, что это успокаивает. Только согрело… Сначала дыхание, потом и слезы оттаяли и снова потекли… И я ушла в свою комнату… Слова никому не сказала и ушла… Пусть они без меня разговаривают… Надо разговаривать, пусть разговаривают… Мне это не надо, мне это уже никогда не понадобится…
