Скажем, трудовая теория стоимости, использованная Марксом в качестве опоры (и заметно развитая им), считает основой ценообразования общественно обусловленные - порождённые множеством независимо действующих, но именно в силу этой формальной независимости создающих общие условия деятельности, производителей - затраты труда. Либертарианство же противопоставляет ей, например, теорию предельной полезности, где каждая личность самостоятельно оценивает, какую пользу может извлечь из приобретения. Беда только в том, что польза, получаемая каждым потребителем, зачастую не поддаётся сравнению не только с пользой, получаемой производителем от продажи своего изделия, но даже с пользой, получаемой другими потребителями. В результате, по моим наблюдениям, субъективистские теории стоимости (вроде той же предельной полезности) верны пока и постольку, пока и поскольку перефразируют результаты, ранее полученные в рамках трудовой теории стоимости, и безнадёжно путаются при любой попытке отойти от неё. Это и не удивительно: субъективизм, лишённый внешних опор, неизбежно рушится.
Не помню, кто сказал: война слишком важна, чтобы поручать её военным. Система взаимоотношений личностей слишком важна, чтобы поручать её личностям. Построение общества, поддержание общества, управление обществом требуют общественных инструментов - от школы до единой системы управления всем мировым производством (как я уже не раз отмечал, к 2020 году она станет технически осуществима). Только тогда общество - единство межличностных взаимодействий - сможет действовать в интересах каждой личности. Ведь (как отметил в 1844-м Карл Хайнрихович Маркс) свободное развитие каждого - условие свободного развития всех.
© 2012.04.24. Впервые опубликовано в «Бизнес-журнале»
Даже без воссоединения?
Интеллектуальная собственность препятствует нововведениям
Ещё в конце 1970-х группа западноевропейских экономистов установила: если на рынке, куда выпускается новая разработка, население меньше некоторого порога, то разработка заведомо не окупится. Причём порог мало зависит от конкретной разработки и даже отрасли. На момент исследования он составлял в Западной Европе примерно 300 миллионов человек.
Отсюда немедленно последовали организационные выводы. Начались переговоры о преобразовании Европейского экономического сообщества в Европейский союз, создании Северо-Американской и Тихоокеанской ассоциаций свободной торговли. Правда, тихоокеанские переговоры вскоре заглохли: промышленность стран этого региона ориентировалась на экспорт в края побогаче, так что устранение таможенных барьеров внутри него не давало заметной выгоды. Зато внутри Западной Европы и Северной Америки вскоре не осталось экономических границ.
Увы, знаю (по краткой информационной заметке в каком-то из советских научно-популярных журналов начала 1980-х) только сам факт исследования. Более двух десятилетий восстанавливал его возможную логику. Если моя реконструкция верна, то ключевых факторов, определяющих высоту барьера окупаемости, немного: текущий уровень развития науки и техники (чем он выше, тем сложнее - значит, дороже - создать новое, ибо заметная доля простых решений уже найдена), соотношение оплаты разработчиков и серийных производителей (чем оно выше, тем больше в цене товара доля, приходящаяся на разработку), простота преодоления ограничений права копирования.
В рамках моей реконструкции порог окупаемости сейчас в Западной Европе - примерно 400 миллионов человек, а на постсоветском пространстве - примерно 200 миллионов. Население Европейского союза куда выше порога, поэтому он теоретически может вовсе отказаться от взаимодействия с другими регионами (если не учитывать необходимость закупки сырья). Любая из постсоветских республик меньше порога, то есть её экономическая автаркия - независимость от остального мира - невозможна даже в случае наличия на собственной территории всего необходимого сырья (чем нынче может похвастаться только Российская Федерация).
Вдобавок наши естественные условия столь отличны от зарубежных, что по многим отраслям экспорт не может заменить наш собственный рынок. Так, при среднем расстоянии автомобильной поездки, характерном для Западной Европы, выгодно вкладывать громадные силы в развитие, совершенствование и поддержание дорожной сети, а при среднем расстоянии, характерном для европейской части Руси (не только Великой, но и Малой, и Белой) выгоднее те же силы вложить в прочность и проходимость самих автомобилей.
Выходит, альтернативы воссоединению былого Союза нет?
Значение первых двух факторов, влияющих на окупаемость, очевидно. На третий же я обратил внимание всего несколько лет назад. Между тем он также очень интересен. В самом деле, если бы несанкционированное копирование результатов творческой деятельности было вовсе исключено, ничто не мешало бы назначать за творения практически любую цену и тем самым гарантировать окупаемость сколь угодно больших затрат на разработку.
Правда, модная нынче теория предельной полезности уверяет: если выгода, извлекаемая из приобретения, меньше расходов на него, покупать вовсе незачем. Но без значительной части новых разработок почти невозможно обойтись. Попробуйте предложить диабетику ограничиться животными инсулинами вместо человеческого, производимого соответственно модифицированными микроорганизмами (как известно из медицинской статистики, на свином инсулине можно прожить порядка десятилетия, а на человеческом - почти столько же, сколько в отсутствие диабета). Или хотя бы организуйте в нынешней Москве с её автопробками встречу десятка человек без мобильных телефонов у каждого. Тут уж предельная полезность близка к бесконечности, так что цена определяется - в полном соответствии с трудовой теорией стоимости - исходными трудозатратами да превышением спроса над предложением. Монополист может предлагать сколь угодно мало и тем самым покрывать любые затраты.
В либертарианской теории аппетит монополии ограничивается потенциальной конкуренцией: мол, если непомерно задерёшь цену - рано или поздно окажется выгодным создать параллельный бизнес даже с нуля. Но та же либертарианская теория прямо воспрещает ущемлять (а тем паче изымать) любую собственность - в том числе интеллектуальную. Следовательно, конкуренция на объектах такой собственности невозможна. Едва ли не все варианты человеческого инсулина уже запатентованы, так что их розничная цена достаточна для покрытия многих сотен других фармацевтических и биотехнологических исследований. А конкуренция в сотовой связи обеспечена внерыночным решением государств выделять полосы частот только под стандарты форматов связи, открытые для независимых друг ог друга производителей.
Юридическая фикция «интеллектуальная собственность» ныне поддержана всей мощью закона. Вспомним хотя бы четвёртую часть Гражданского кодекса РФ, продиктованную призывами поскорее втянуть республику в ВТО. Правда, но сравнению с американским законодательством в этой сфере наш закон ещё довольно разумен. Но и его достаточно, чтобы казалось возможным окупить любые расходы на разработку.
Но именно «казалось». Вице-губернатор Михаил Евграфович Салтыков (он же писатель Николай Щедрин) указал: свирепость законов российских умягчается единственно необязательностью исполнения оных. В других державах это правило действует не столь откровенно, но столь же неукоснительно. В частности, каждое государство, желающее быстро создать у себя мощную и независимую промышленность (от Германии в 1860-е и Японии в XX веке до нынешнего Китая), старательно закрывает глаза на копирование всего созданного за рубежом, а то и поощряет промышленный шпионаж.
