— Пустой бумага был! Поганый — совсем покупай не годился. — Так подвел Мунхо Цибиков итог рассказу о знакомых ему по личному опыту забайкальских «голубках».
И еще бы не быть им пустой бумагой! Всего за восемь месяцев пребывания у власти семеновские финансисты откатали на печатных станках «воробьев» на сумму один миллиард 200 миллионов, «голубков» — на восемь миллиардов 600 миллионов рублей. Всего на девять миллиардов 800 миллионов при золотом обеспечении всего на 500 тысяч рублей!
Заключительным актом разграбления читинского золотого запаса стал приказ «правителя» по армии. «Желая поставить армию, — говорилось в нем, — вне зависимости от переговоров и политических соглашений, атаман Семенов приказал немедленно выдать из золотого запаса 350 пудов золота (7 000 000 рублей) на нужды полевого казначейства»
[42]
.
«Ни один рубль из этого запаса, — писал А.И. Погребецкий, — не поступил и никогда не поступит в кассу Российского государства. Старый забайкалец Шилов рассказывал мне о виденном им в годы Гражданской войны эпизоде. Семеновцы отступали, снаряд попал в пароконную телегу. В воздух взлетели тысячи «голубков». И никто из проходивших мимо даже из любопытства не взял ни одной бумажки. Они и на самокрутки не годились — горели плохо и сильно горчили…»
[43]
В 1921 году в Дальневосточной республике семеновские деньги, естественно, были выведены из оборота.
Исход в Китай
После расстрела адмирала Колчака и бегства атаманов Семенова, Дутова и других лидеров Белого движения начался большой исход белых из Сибири в эмиграцию — в основном в сопредельные Монголию и Китай. Остатки Белых армий старались уходить максимально организованно, но за границей приходилось уже выживать кто как сможет. В воспоминаниях Хитуна, оказавшегося в китайской эмиграции, первый период пребывания там описан очень образно:
«В двадцати верстах к югу от Чугучака, в лагере на реке Эмиль, остатки бывших Южной и Оренбургской армий наконец нашли так необходимый отдых…
Губернатор Синьцзянской провинции, по соглашению с Бакичем, обещал кормить русских в течение двух месяцев.
Не дожидаясь конца этого срока, многие энергичные “предприниматели” начали зарабатывать свой собственный хлеб. Кто-то из оренбуржцев вывез кинематографическую ленту. Бывшая прожекторная рота предоставила мотор на двухколке, с прожектором, и вот с помощью механиков моей команды появилось кино. Передаточный ремень постоянно рвался, зрители терпеливо ждали, пока ремень сшивали — уж больно картина с американскими ковбоями нравилась киргизам. Когда же сшивать ремень уже стало невозможно, то кинематограф закрылся. Выделанная кожа ценилась здесь на вес золота. Только тогда я понял, почему я так легко приобрел осла в обмен на один солдатский сапог (другой я потерял, будучи без сознания в тифу).
Я выменял китайские полусапожки на большой клубок толстых зеленых ниток, который получился из распущенного нитяного пояса американского обмундирования.
Местный базар существовал больше товарообменом. Плитки прессованного чая шли лучше других денежных единиц.
Многие прежние офицеры приобрели лотки на базаре и торговали наряду с китайцами и киргизами. На их столах, кроме обыденного местного товара, можно было видеть фотографические аппараты, часы исправные и требующие починки, бинокли, револьверы, которые китайцы разрешили офицерам оставить себе, предметы военного обмундирования и белье. Все эти вещи туземцы охотно покупали, и торговля оренбуржцев шла успешно.
Образовался балалаечный оркестр, который был приглашен губернатором дать концерт во внутреннем дворе его дома.
Через переводчика губернатор просил балалаечников сыграть “лучшую русскую песню”. Так как оркестр был недавно составлен и его репертуар был ограничен, то было решено сыграть “Светит месяц”.
Китайцы слушали молча.
Когда же солист, под аккомпанемент оркестра, сыграл на своем пикколо “колено” на высоких, быстрых стаккато, все, включая губернатора, долго хлопали в ладоши. Каждый балалаечник получил китайский доллар и мешок из цветной бумаги, наполненный урюком…
На базаре-толкучке казак увидел у китайского торговца, у которого все его товары были разложены на куске брезента на земле, машинку для стрижки волос — необходимая вещь для обросших волосами станичников. Как только он взял ее в руки, она тут же распалась на все свои составные части.
Как казак ни пыхтел, но собрать машинку не мог. Китаец требовал уплаты за якобы испорченную вещь. Казак отказывался. Собралась толпа. На счастье кто-то из русских говорил по-китайски. Упиравшегося китайца-продавца уговорили отправиться к “судье”. Конечно, отлично говоривший по-китайски русский консул не только оправдал казака, но и пригрозил китайцу, что его лишат права занимать место на базаре, если подобная жалоба на его жульничество повторится…
Первая группа демобилизованных собиралась двинуться в Индию, через Кульджу, Кашгар и Пешавер; вторая, наиболее многочисленная, стремилась назад, в Россию, через Зайсан. Но получив сведения, что около ста офицеров расстреляны большевиками в Сергиополе, она распалась. Третья группа наметила маршрут Шара Сумэ, Кобдо, Улясутай и Урга с тем, чтобы после отдыха в столице Монголии, Урге, продолжать путь в полосу отчуждения Китайско-Восточной железной дороги, куда большевики войти не могли. К этой группе я и присоединился… В Шара Сумэ мы обнаружили, что китайские деньги, ходившие в Чугучаке, здесь населением не принимаются; нам пришлось расплачиваться плитками зеленого прессованного чая, носильным бельем или царскими деньгами…
Первый день после взятия Урги очередь станичников у китайского банка не прекращалась — кто сколько мог набивал свои карманы китайскими долларами, японскими иенами, русскими червонцами, царскими серебряными рублями; бумажными деньгами пренебрегали…»
[44]
«Все у нас будет…»
Между тем на вновь подконтрольной большевикам территории уже с 1919 года начинались попытки создания новой, советской жизни. Вот как это происходило по воспоминаниям одного из тех, кто этим занимался:
«…Затем Семенов перешел на другую тему:
— Взять дело с хлебом. Отбирают его у крестьян, а взамен — ничего. Дали бы хоть по фунту мыла бедным, а у богатых — за так отобрать. Ситцу не дают. Гвоздей не купишь. Туго стало!
Я разъяснил Семенову продовольственную политику Советской власти.
— Разверстка вызвана войной, — сказал я. — Советская власть еще бедна, товаров нет, чтобы обменять их на хлеб. А без хлеба не может жить и победить Красная Армия. Вот отстоим Советскую власть, и тогда крестьяне заживут хорошо.
