— У меня на столе новые карты с землями, о которых раньше у нас ходили только сказания. А теперь они вот, уже в двух шагах. До города Вена остается пройти всего триста гадзаров на запад. Дальше лежат владения тамплиеров. К югу — страна Италия. Там в горах у меня уже действуют разведчики, намечают линии следующего броска. Это ведь достижение всей моей жизни, Гуюк. Наш общий венец. — Он предпочел умолкнуть, чем униженно просить, когда наткнулся на жесткий взгляд Гуюка.
— Мне понадобятся все тумены, орлок Субэдэй. Все.
— Хорошо. Но оборванная таньма тебе без надобности. Оставь мне хотя бы ее с двумя туменами, и я продолжу путь.
Гуюк протянул руку и возложил ее Субэдэю на плечо — жест, еще с месяц назад просто немыслимый.
— Ну подумай, Субэдэй, как я могу тебя оставить? Тебя, главного военачальника самого Чингисхана? Да еще в то время, когда ты мне нужнее всего? Нет, ты идешь со мной. Ты ведь знаешь, позволить тебе остаться я не могу. А сюда ты вернешься через год, когда у нас наступит мир.
Субэдэй вновь взглянул на Байдура, на этот раз с тоской и болью. Тот предпочел смотреть куда-то в сторону. При взгляде на Бату глаза орлока блеснули.
— Я действительно стар, — промолвил Субэдэй. — А ведь стоял я у самого истока, когда еще сам Чингисхан был молод. Сюда я больше не вернусь. Я разговаривал с пленниками. От океана нас не отделяет уже ничего. Ничего, Гуюк, ты понимаешь это? Мы почти дошли. Мы видели их хваленых рыцарей, и что? Перед нами они бессильны. Если нам пройти еще чуть-чуть, эта земля будет наша на все времена, от моря до моря. Ты сознаёшь ли? На века, на десять тысяч лет! Ты можешь такое хотя бы представить?
— Это не есть важно, — тихо ответил Гуюк. — Родина — там, откуда мы начали. И за здешние земли те, свои, я потерять не могу. Не вправе. — Руку он убрал, а голос его оставался незыблем. — Я буду ханом, орлок Субэдэй. И подле меня должен быть ты.
Субэдэй поник на своем стуле, совершенно опустошенный. Даже Бату неловко было смотреть на него. Орлока как будто подменили.
— Твое слово. Буду готовить всех к отходу домой.
Чагатай стоял, наблюдая восход солнца над рекой. Комната была уже пустая, без мебели; опустел и сам дворец, лишь кое-где слуги заканчивали уборку покоев. Чагатай не знал, вернется ли когда-нибудь сюда снова, и при мысли об этом ощутил боль утраты. В эту минуту послышались шаги. Обернувшись, он увидел рябую физиономию своего верного Сунтая.
— Время, мой повелитель хан, — сказал Сунтай.
Взгляд слуги упал на скомканный клок пергамента, зажатый у хозяина в ладони и со дня вручения читаный-перечитаный сотни раз.
— Да, время, — кивнул Чагатай.
Напоследок он еще раз полюбовался на знакомый вид: в лучах раннего солнца сонно млеет река, а над ней стайкой летят гуси. И печаль, и радость. Еще не набравшееся яростной силы солнце обдает румяным золотом глаза, но еще можно перед ним постоять, почти не жмурясь. Не сожжет, как-никак.
— В Каракоруме я окажусь за месяцы до него, — задумчиво рассудил Чагатай. — Как хан, я возьму с народа клятву, ну а когда вернется он, войны не миновать. Если только мне не уподобиться любимому брату Угэдэю. Как думаешь, Сунтай, Гуюк в обмен на жизнь примет здесь мое ханство? Ну, посоветуй же что-нибудь своему господину.
— Почему бы и не принять, мой повелитель, — почтительно осклабился слуга. — Вы же, коли на то пошло, так поступили.
Чагатай улыбнулся. Впервые за долгие годы он ощущал себя в ладу со всем миром.
— Может статься, через это я откладываю беду про запас — для себя или для сына моего Байдура. Ведь я сейчас вынужден думать и о его жизни. Клянусь Великим небом, если б только Гуюк умер во сне, путь передо мной был бы чист! А я вот, увы, по собственной воле отправил к нему сына…
Сунтай хорошо знал своего хозяина. Продолжая угодливо улыбаться, он подошел к нему со спины.
— Может, Гуюк так и считает, а с ним и орлок Субэдэй, но останется ли этот самый заложник вашей верной рукой? Ведь мир изменчив.
Чагатай пожал плечами:
— У меня есть и другие сыновья. Куш слишком велик, чтобы поступаться им ради кого-то одного. Байдуру придется выбираться самому. В конце концов, Сунтай, я дал для его тумена своих лучших воинов. Таких, равных которым нет во всей державе. Если с ним случится непоправимое, я буду по нему скорбеть, но судьба человека всегда в его собственных руках. Так заведено самой жизнью.
Чагатай не обратил внимания, что вместо обычных сандалий на Сунтае сегодня мягкие цзиньские туфли. Последнего шага своего слуги он не расслышал. А лишь почувствовал, как шею что-то ужалило, и, поперхнувшись, в изумлении протянул руку к горлу. Что-то было до ужаса не так. Когда Чагатай оторопело отвел ладонь, та оказалась в крови. Хотел что-то сказать, но вместо голоса из багряной полоски на горле вырвался лишь булькающий хрип.
— Говорят, нож кирпан так остер, что смерти почти не сопутствует боль, — сказал за спиной Сунтай. — Возможности спросить мне так и не выпало. Не зря, видимо, имя ножа переводится как «рука милосердия».
Слуга подался ближе. Губы Чагатая шевелились, но единственным звуком было все то же тихое бульканье. Тогда Сунтай отстранился, давая хозяину беспрепятственно пасть на колени, по-прежнему хватаясь за глотку.
— Рана смертельна, мой повелитель. Вы уж наберитесь терпения. Смерть не заставит себя ждать.
Голова Чагатая бессильно упала на грудь. Окровавленная правая рука легла на неразлучную саблю, но вынуть ее уже не было сил. Обнажился лишь мягко поблескивающий краешек.
— Мне было велено при возможности кое-что вам передать, мой повелитель. Слова я запомнил. Вы меня еще слышите?
Чагатай брякнулся об пол. Где-то в коридоре послышался тревожный окрик. Сунтай нахмурился: не надо бы. Ну да, чему быть, того не миновать.
— Послание от Угэдэй-хана, — торопливо заговорил он. — И передать его надлежит в момент вашей смерти. Звучит так: «Это не месть, Чагатай. Это за моего сына. Я более не тот, кто позволяет тебе жить. Рукой моей, разящей из недосягаемой дали, свидетельствую: ханом тебе не бывать». Ну вот. — Сунтай вздохнул. — Вашим слугой, мой повелитель, я на самом деле никогда не был, хотя хозяин из вас очень даже неплохой. Отправляйтесь к тенгри с миром. Скоро увидимся.
Руки Чагатая опали, и в эту секунду в комнату с шумом ворвались его тургауды, на ходу выхватывая мечи. Рядом со своим господином они застали его слугу Сунтая, который, стоя на коленях, что-то шептал ему на ухо. Он так и стоял до последнего мгновения, а под взмахами мечей лицо его было мирным, даже приветливым.
Чистым холодным утром Субэдэй сел на лошадь и огляделся. Солнце сияло в снежной голубизне. Построенные, ждали отправки семь туменов из лучших в народе воинов. За ними на многие гадзары тянулся тяжело груженный обоз. Рядом за спиной гарцевали в седлах военачальники — некоторые совсем еще молодые, но уже испытавшие под орлоком свою силу. Гуюк, несмотря на недостатки, из-за увиденного и познанного в великом походе станет ханом, пожалуй, более славным, чем его отец. Понявший многое Байдур будет определенно лучше своего отца. За Менгу может гордиться тень Тулуя, ушедшего до срока к тенгри. Субэдэй вздохнул. Он знал, что такую армию ему больше никогда не возглавить, не повести за собой в поход. На горб уже влезала старость, и усталость брала свое. Он-то все думал, что будет вечно вот так скакать рядом с молодыми, ан нет. Манящая близость никогда не виденного моря занесла его от дома в такую даль, что трудно представить. А когда Гуюк повелел остановиться, в ушах все равно что прошелестел шепоток смерти: «Всё, конец». Задрав голову вверх, Субэдэй смотрел по сторонам, представляя себе города с парящими золотыми шпилями. Он знал их по именам, но увидеть так и не увидел: Вена, Париж, Рим.
