— Не беспокойся, — Занзевеев с сожалением отпустил протянутую руку: гордость творца распирала его и требовала самовыражения. — Штука вышла — отличная!.. Гляди… Занзевеев подхватил прутик и стал чертить тут же, на снегу. — Просто и гениально, двухступенчатая система… Магнит удерживает устройство на буфере, первая ступень ровно в полночь отцепляет вагон от состава… Вторая, по прошествии еще одной минуты… — и тут Занзевеев смолк, увидев, что Чухонцева уже нет около него. — Шольц бы за одну идею сотню отвалил…
Прозвучала трель свистка, отозвался паровоз, звякнули буфера, двинулись вагоны. Шольц, приподняв котелок, улыбался с площадки.
— Но мы — не крохоборы… — Занзевеев с усмешкой помахал вслед Шольцу рукой. — Бери, бесплатно!.. сукин сын!..
Шофер-финн вышел из здания вокзала, пересчитывая на ходу и пряча в карман кожаной куртки деньги.
Он спустился на набережную Обводного, где стоял черный «Даймлер», зажег ацетиленовые фары, крутанул заводную ручку. Затарахтел мотор. Финн неторопливо уселся за руль, включил передачу и собрался было тронуться — как вдруг застыл, ощутив шеей холодное прикосновение металла.
Сидя в окаменении, он покосился на зеркальце — и увидел в нем Чухонцева, плотно прижимающего револьвер к его затылку.
— Что… надо?.. — выдавил он наконец.
— Где китаец живет?
— Тома шивет…
— Дома — знаю, где дом? Куда возил меня?
— Шлиссельбургский… Малая Рогатка…
— Отвезешь туда. — Чухонцев отнял револьвер от затылка шофера. — И без шуток. Я не шучу.
— Латно, латно, — поспешно закивал шофер, дергая рычаг, и автомобиль тронулся.
«Даймлер» отчаянно трясся и переваливался на колдобинах Шлиссельбургского проспекта, выхватывая светом фар — то взлетающим, то опускающимся — вихри снежинок, ухабистую дорогу, редкие жилые дома, глухие фабричные стены и ворота, амбары и пакгаузы, за которыми временами появлялось и исчезало смутное ледяное зеркало Невы.
— Я шеловек меленький, — говорил шофер, уже несколько отошедший от первого испуга, — мне скашут — веси, я всекда скашу: латно. Они скашут — молши, я, латно, молшу. Я, знаете, еще хочу попасть шивой, томой, Хельсингфорс…
— Попадешь. Если все будет ладно и будешь молчать, — сказал Чухонцев.
— Я буду, — сказал финн.
Автомобиль свернул в узкий переулок, где тянулся бесконечный забор; потом забор кончился, потянулись сараи и склады. Повороты стали чаще и круче. Из темноты обозначилось что-то вроде большого двора, замкнутого с трех сторон. Шофер, не глуша мотор, остановил машину и оглянулся на Чухонцева. Его лицо снова выражало неподдельный страх.
— Лиин-фу — ушасный шеловек, — тихо проговорил он. — Кирпиш рубит рукой. Сам вител…
— Вызовешь его сюда, — сказал Чухонцев. — Скажешь — надо поговорить. Я жду в автомобиле.
Шофер кивнул, открыл дверцу.
Застывшие лучи фар упирались в стену деревянного домика с крыльцом и красновато светящимся оконцем. Шофер возник перед машиной, отбросив на стену широкую тень; обернулся в нерешительности, сделал несколько робких шагов к дому, постучал. Ему открыла невидимая рука, и он исчез за дверью.
Чухонцев быстро огляделся.
Хибары вокруг плотно жались друг к другу, громоздились поленницы дров; груды непонятных бочек и ящиков были сложены за покосившейся изгородью, от которой в темноту протянута была веревка с заледенелым бельем… Третья сторона двора, когда глаза привыкли к темноте, оказалась глухим кирпичным брандмауэром, уходящим высоко вверх.
Дверь дома открылась снова. Китаец со шрамом сощурился от яркого света. За ним на крыльце появился шофер. Оба направились к автомобилю.
И вдруг — разом — оба вывалились из освещенного пространства в темноту, спустя мгновение возникли у «Даймлера», распахнув одновременно, с двух сторон, задние дверцы — и в руке у китайца взметнулся пистолет.
Но Чухонцева в машине не было.
Китаец и шофер сквозь пустое пространство озадаченно глядели друг на друга. Потом — словно почувствовав что-то затылком, китаец резко отпрыгнул и выстрелил, обернувшись в прыжке.
Тут же загремели ответные выстрелы.
Чухонцев с револьвером, зажатым в вытянутых руках, четко выпускал в китайца пулю за пулей.
Китаец пронзительно вскрикнул, упал ничком. Шофер на четвереньках отполз в темноту — и в ужасе ринулся прочь.
Спрятав револьвер, Чухонцев подбежал к тарахтящей машине, вскочил за руль, со скрежетом включил передачу. «Даймлер» неуклюже прыгнул вперед. Чухонцев, навалившись, выворачивал руль.
В мечущемся снежном конусе света замелькали появившиеся откуда-то люди.
Бок автомобиля ударился о стену, о столб; зацепилась и оборвалась веревка; белая гирлянда задубеневшего белья, хрустя и ломаясь, потянулась за машиной.
Задевая углы сараев, круша ящики и поленницы, тараня изгороди, Чухонцев прибавлял газ — и наконец помятый и ободранный «Даймлер» выскочил на проспект.
Фары высветили фигуру бородатого городового, бежавшего, прижимая к боку шапку.
— Кто-то стрелял — не слышали? — крикнул он.
— Я стрелял, — отвечал Чухонцев, и ошалевший городовой канул во тьму.
Некоторое время автомобиль, не меняя направления, трясся по изрытой мостовой. Из-за прибрежных строений показалась Нева и широкий пустой причал. Чухонцев круто повернул к реке.
«Даймлер» перепрыгнул глубокую канаву — теперь он катился по причалу напрямик к его краю.
Чухонцев распахнул дверь и прыгнул, покатившись по дощатому настилу. Хрустнул лед — и гулко плюхнуло впереди.
Чухонцев поднялся.
Черная взбаламученная вода, на которой колыхались расколотые льдины, светилась изнутри ацетиленовым сиянием. Потом сияние поблекло — и угасло.
Стихал плеск воды, успокаивался лед и затягивал полынью.
Чухонцев перевел дыхание, достал из кармана часы, приблизил к глазам… и вместе с их тиканьем, ведущим стрелку к двенадцати, в тишину ворвался далекий стук колес.
Поезд несся в ночи — вернее, неслась в темноте вереница окон, светящихся приглушенным светом сквозь вагонные занавески.
Но последние четыре окна как-то странно и все более отделялись от остальной вереницы, отставая и замедляя движение… осветилась передняя площадка, и на ней появилась фигура человека, беззвучно машущая руками в увеличивающийся черный разрыв.
И вдруг — полыхнула под колесами ослепительная вспышка, и одинокий вагон с грохотом окутался дымом…
Отворилась дверь с зелено-фиолетовыми витражами, обрушилась бравурная музыка — Чухонцев, в своем клетчатом костюме гольф, вошел в зал «Колизеума».
Новогодняя ночь была в самом разгаре. Сияла елка. Не виднелось свободных мест, пестрели маскарадные наряды. Дымным был воздух, взлетал серпантин, сыпалось конфетти, гул голосов сливался с оркестром в беспорядочный фон, под который на эстраде двенадцать девушек, одетых Дедами Морозами, высоко поднимая из-под «тулупов» ноги в ажурных чулках, исполняли кэкуок.
