Они сели неподалеку, Верещагин первым соскочил на землю. От импровизированной сценической площадки к вертолету бежал человек в полосатом костюме шута и кричал, сердито размахивая руками:
— Глуши мотор!.. Мотор глуши скорее!
Лопасти замедляли движение, и в проступившей тишине стало слышно, как звенят на колпаке сердитого «шута» бубенчики.
— Так это, значит, ты — дядька с вертолета?.. — Светильникова, в длинном платье шекспировской эпохи, гримировалась в вагончике, превращенном в гримуборную, а Верещагин сидел рядом.
Вокруг была обычная закулисная суматоха, усиленная теснотой пространства. Артисты вбегали и выбегали, поправляли грим и парики.
— Ну вот видишь, все обошлось благополучно, я и на этот раз никуда не потерялась. — Светильникова улыбнулась отражению Виктора Ильича в походном зеркальце. — А ты испугался? Скажи.
— Испугался. Думал, письмо не найдет адресата, — тоже улыбнулся Верещагин.
— Письмо? — живо обернулась Светильникова и схватила протянутый конверт. В это время высокий блондин, артист Лузанов, уже давно что-то недовольно бормотавший, попросил ее:
— Оля, пробежим текст? «Кто даст кинжал мне, чтоб с собой покончить?»
— «Лишаюсь чувств», — отозвалась Светильникова. Она читала письмо.
— «Уйдем! Разоблаченье этих дел сразило дух ее». Или — «сломило»? Виктор Ильич, вы не помните?.. По-моему, лучше «сразило», да?
Верещагин видел, как все поспешнее бегают глаза Оли по строчкам письма. И новая, едва улегшаяся волна тревоги снова рождалась в нем.
— Что-нибудь случилось? — осторожно спросил Виктор Ильич.
— Да… нет, — Светильникова рассеянно кивнула, потом покачала головой. — «Кто обвинял — тот знает, я не знаю», — она дочитывала письмо. — «И если с кем-нибудь была я ближе, чем допускает девичья стыдливость…»
— «О, рок, не отклоняй десницы тяжкой», — подхватил Лузанов, никак не попадая рукой в рукав камзола. — «Смерть — лучший для стыда ее покров…»
Верещагин поглядел на часы.
— Как ни лестно сидеть рядом с принцем и дочерью мессинского губернатора — мне пора… Нужно еще подписать номер.
— Что? — Светильникова подняла глаза от письма, и в них Верещагин прочел неожиданное, радостное известие. — Ах, да, конечно… до завтра!..
— Геро, не отвлекайтесь, — требовательно заметил Лузанов.
— Извини… «Отец мой, докажи, что я с мужчиной вела беседу в неурочный час…»
Верещагин поднялся, но медлил, не уходил, о чем-то раздумывая.
— Мне бы Пал Палыча, на несколько слов… У него скоро пауза?
— Ольга Сергеевна, где же вы? — заглянул в вагончик взъерошенный Гриша.
— Иду!.. Что ты, — бросила Светильникова Верещагину уже на бегу, оглядывая себя последний раз в зеркальце. — К Пал Палычу во время спектакля — ни на пушечный выстрел! Опасно для жизни!.. — она прощально махнула рукой и исчезла. Верещагин услышал аплодисменты и Ольгин голос:
Ступай скорее, Маргарита, в зал,
Там ты найдешь кузину Беатриче,
Беседующей с Клавдио и принцем…
— «Кто даст кинжал мне, чтоб с собой покончить?» — откашлявшись, снова начал Лузанов. Верещагин оглянулся, по Лузанов смотрел на него невидящими глазами и повторял фразу вновь и вновь на разные лады.
В вагончике спешно догримировывались, поправляли костюмы; пожилая, усталая актриса, кузина Беатриче уже на выходе просила Гришу застегнуть на спине непослушную молнию. И Верещагин, как часто случалось с ним и прежде за кулисами, почувствовал себя чужим, неоднородным и непричастным к происходящему наблюдателем. Он спрыгнул на землю с досок, проложенных между сценой и вагончиком; обойдя сцену вокруг, увидел зрителей. Было их в этом зале на открытом воздухе человек сто, значительно больше, чем жило в поселке, и Верещагин понял, что здесь не только местные, но и те, кто принимал участие в поисках. Зал быстро и охотно вживался в действие, смеялся, часто аплодировал — и Пал Палыч на сцене в костюме монаха поднимал руку, не то останавливая хлопки, не то сопровождая реплику:
Подождите!
Я в этом деле вам подам совет!..
Верещагин уходил все дальше от сцены, от нацеленных на нее грузовиков с включенными фарами. Захлюпала под ногами непросохшая после дождя грязь. Последний раз он увидел Ольгу уже через головы самых дальних зрителей, сквозь поднимающиеся над ними частые папиросные дымки.
А Светильникова его не видела. Она играла радостно и легко и не замечала ни ночного осеннего холода, ни влажной обуви — и монах с лицом Пал Палыча склонялся над ней и произносил торжественно:
Умри, чтоб жить! И может быть твой брак
Отсрочен лишь?..
И губы его еще продолжали шевелиться, но последующие слова заглушил на минуту рев вертолета. Светильникова подняла глаза к небу — и увидела, как перемигиваются огоньки под удаляющейся тенью.
Автобус въехал в город на рассвете.
Изнутри он выглядел обжитым, как бы продолжением кулис: здесь так же висели на плечиках, свешивались с полок костюмы, громоздились коробочки с гримом и была та же доверительная, полусемейная закулисная обстановка, когда не кажется странным, что кто-то положил голову соседу на плечо и спит, а рядом кто-то повторяет роль, а кто-то рядом вяжет, а кто-то — ест или играет на гитаре. Правда, сейчас в автобусе было непривычно тихо, не слышно было ни смеха, ни анекдотов, потому что прошедшая ночь была тяжелой и переезд — долгим.
Светильникова достала из сумочки конверт, оглянулась на Пал Палыча, мгновение поколебалась — и решилась:
— Пал Палыч, только вам!.. Меня вызывают в Москву.
Пал Палыч взял протянутое письмо, молвил: «Ого!» при виде внушительного бланка, прочел — и вздохнул.
— Когда я у них в театре летом была — не удержалась… подала документы, на конкурс… И вот… Смешно? — Она видела, что Пал Палыч расстроен, и старалась говорить проще, небрежнее, с бесшабашной улыбкой. — А вдруг — чем черт не шутит, была не была, а, Пал Палыч?..
Автобус остановился, двое актеров направились к выходу, и помреж, проснувшись, напоминал им о дневной репетиции.
— А ему… сие ведомо? — спросил Пал Палыч.
Светильникова покачала головой.
— Не могла сказать… Но нам дальше нельзя так — между правдой и ложью…
— Какой ложью, Оленька?
— Я обещала, что — смирюсь. Неправда. Все время только и думаю: господи, неужели это — на всю жизнь, неужели теперь даже мечтать нельзя ни о чем?.. Значит, я не смирилась, нет — только затаилась до поры… Я знаю, вы меня осуждаете, Пал Палыч.
— Отчего же… — грустно глядя на бритый затылок Гриши, промолвил Пал Палыч. — Москва для актеров — земля обетованная.
