- У вас неприятности? - посочувствовала редакторша и вдруг заметила, как кто-то из зрителей пытается на память отщипнуть бутон от розового куста.
- Да как вам сказать…
- Не трогайте икебану! - взвизгнула она. - Извините, Александр Михайлович! - и умчалась наводить порядок.
Калязин побрел к выходу. Проходя мимо все еще сидевшей в кресле Ирины, Саша остановился и тихо сказал:
- Не расстраивайтесь! Он одумается и обязательно вернется. Я знаю…
4.
Прямо из Останкина Калязин поехал домой, но не в Измайлово - к Инне, а на Тишинку - к Татьяне.
Он тихо открыл дверь своим ключом и тут же почувствовал запах родного жилища. Нет, не жилища - жизни. Неизъяснимый словами воздух квартиры словно вобрал и растворил в себе всю Сашину жизнь до самой последней, никчемной мелочи. Ему даже почудилось, будто он ощущает вольерный дух кролика по имени Шапкин, купленного когда-то, лет пятнадцать назад, к дню рождения Димки. Шапкин давным-давно издох от переедания, но в веяньях квартирных сквозняков осталось что-то и от этого смешного длинноухого зверька.
Жена была на кухне - стряпала. На сковородке шипели, поджариваясь, как грешные мужья в аду, котлетки. Увидев Калязина, она сначала растерялась, стала поправлять передничек, подаренный мужем к Восьмому марта, но быстро взяла себя в руки. От той, прежней Татьяны, униженно соглашавшейся на все, даже разрешавшей ему иметь любовницу, ничего не осталось. В лице появилась какая-то сосредоточенная суровость.
- Здравствуй! - тихо сказал он.
- Здравствуй!
- Как дела?
- Нормально…
- Закончила со Степаном Андреевичем?
- Нет, не закончила. - Татьяна удивленно посмотрела на мужа. - Он умер. Снял паркет и от расстройства умер…
- Жаль…
- Очень жаль! Хороший был дядька. Фронтовик. Ты за вещами?
- Нет…
- Если пригнал машину, то напрасно. Мы с Димой посоветовались - нам от тебя ничего не надо. Проживем…
- Нет… Я вернулся…
- Что значит - вернулся?
- Насовсем…
- Сначала ушел насовсем. Теперь вернулся насовсем. Так не бывает!
- Бывает. Я хочу вернуться, - поправился Калязин, - если простишь…
- А любовь? Неужели кончилась?! Так быстро?
- Не было никакой любви. Я же тебе объяснял: я просто хотел пожить один…
- Ну и как - пожил?
- Пожил.
- Не ври! Гляделкин мне все рассказал. У вас прямо с ним какая-то эстафета получилась!
- Не надо так, Таня!
- А как надо?
- Не так…
- Только так и надо. Наблудился?
- Мне уйти?
- Как хочешь… Но лучше уйди!
- Почему?
- А ты не понимаешь? От тебя за версту этой твоей Инной… или как ее там… разит. Проветрись, Саша!…
Но по тому, как она это сказала, Калязин понял, что жена его простит, не сразу, конечно, не сейчас, но простит обязательно.
- Я пошел? - спросил он, жадно глядя на шипящую сковородку.
- Иди. Котлеток дать с собой?
- Не надо.
- Значит, кормленый? - усмехнулась жена.
- Можно я завтра после работы приду?
- Можно.
Он направился к двери.
- Подожди! - Татьяна подошла к нему, брезгливо глянула на несвежий воротничок сорочки и ушла в спальню.
Вернулась она оттуда с двумя аккуратно сложенными рубашками. Отдала их мужу.
- Спасибо…
- Какой же ты, Коляскин, дуролом! - сказала грустно жена и легонько щелкнула его по носу.
Ему показалось, что вот сейчас она бросится ему на шею и никуда не отпустит, но Татьяна подтолкнула его к двери:
- Иди! Я тебе позвоню в Измайлово. И если… Учти, я по твоему голосу сразу пойму!…
- Зачем ты меня обижаешь?
- Иди, обидчивый, проветрись! И Димке позвони. Стыдно перед мальчиком…
Калязин вышел из подъезда, постоял немного в скверике возле грузинского памятника. Ехать в Измайлово за вещами он не мог. Надо было, конечно, хотя бы позвонить Инне, предупредить, чтобы не ждала. Но в ушах, набухая, шумело ее беззвучное «Я тебя люблю!». Наверное, подскочило давление. Он побрел по Васильевской к Тверской, соображая, у кого бы из друзей переночевать.
Проходя мимо Дома кино, Саша вспомнил про котлеты, снова почувствовал голод и решил поужинать. В киношный ресторан он иногда захаживал по-соседски, если появлялись лишние деньги. Когда-то сюда было невозможно попасть - пускали только своих, и Саше приходилось предъявлять издательское удостоверение, ссылаясь на служебную необходимость. Но теперь настали другие времена - и каждому, желающему потратиться, радовались, как родному.
Здесь они с женой отмечали двадцатилетие совместной жизни. В День строителя, разумеется. За соседним столиком гуляли настоящие строители, шумно пили за какой-то таинственный «Объект». Один из них, сильно захмелев, стал заглядываться на Татьяну, а когда заметил, что Калязину это не нравится, встал, пошатываясь, подошел и с преувеличенной пьяной вежливостью обратился к Саше:
- Я извиняюсь… Я всего лишь навсего имею честь заявить, что у вас оч-чаровательная жена! Хочу, чтоб вы знали!
- Спасибо, я знаю, - сдержанно отозвался счастливый обладатель.
- А что, если не секрет, отмечаете?
- День строителя! - кокетливо улыбнулась явно польщенная Татьяна и под столом ущипнула мужа.
- Да вы что!? - озарился незнакомец. - Да вы же наши люди! За «Объект» - до дна!
На следующее утро Саша очнулся в том потустороннем состоянии, когда мир приходится познавать заново, соображая, к примеру, как надеваются брюки.
Калязин заглянул в кошелек и установил, что на выпивку с закуской хватит. Он поднялся на четвертый этаж, сел за свободный столик в уголке, заказал графинчик водки, соленья, «киевскую» котлету и в ожидании стал листать записную книжку, прикидывая, к кому бы ловчее напроситься на ночлег. При этом у него в голове уже начали выстраиваться обрывки будущего разговора с Инной. Он отмахивался от этих обрывков, убирал куда-то вглубь, но они снова вылезали наружу, как иголки из мозгов Страшилы - так, вроде, звали соломенного человечка в «Волшебнике Изумрудного города».
«Инна, ты должна меня понять… Жизнь человека состоит… И прожитые годы… Нет, не так! Инна, давай рассуждать здраво: мне сорок пять, тебе двадцать пять… Я тебя тоже люблю, но пойми… И потом, ты прости, но Он всегда будет… между нами… Нет, как раз вот этого нельзя говорить ни в коем случае!… И вообще ничего говорить не надо! Она сама все поймет, презрительно засмеется и скажет: „На этом, полагаю, наш с вами служебный роман можно закончить…“ А если не скажет?… Господи, у всех нормальных людей сердце как сердце: „Да-да… Нет-нет…“ А у тебя, слизняка: „Если-если-если…“
