Изюм из булки
Опасные гастроли
Дело было в семидесятых.
Поезд ехал по Средней Азии — от Ташкента вглубь. Наступило очередное утро. За окнами тянулся безнадежный пейзаж; у окон, глядя в этот пейзаж безнадежными взглядами, стояли: Роман Карцев, Виктор Ильченко и их друг, режиссер Исай Котляр, ехавший с ними на гастроли. А рядом с Исаем у окна стоял полковник государственной безопасности, ехавший вглубь по своим государственно безопасным делам.
Верблюды, саксаулы, домики-мазанки, барханы, барханы…
И Исай Котляр, глядя на все это, печально и отчетливо молвил:
— Вот что здесь было до советской власти…
Чудовищность этой фразы дошла до полковничьего сознания не сразу. Но в ней была неуязвимость синкопы, смещающей удар на неударную долю, и чекист, захлебнувшись от ярости, ушел в свое купе, хлопнув дверью.
Полный абзац
Профессиональные травмы — дело обычное. В том числе психиатрические.
…Среди прочих газетных должностей есть должность с волшебным названием «свежая голова». Человек, эту должность исполняющий, приходит в редакцию ближе к вечеру и вычитывает готовые полосы, вылавливая опечатки и двусмысленности.
И вот, глубокой ночью, я встречаю у редакционных дверей свою будущую жену, наработавшуюся «свежей головой» до полного упаду. Мы садимся в редакционную машину, подъезжаем к ее дому, и она говорит шоферу:
— Налево, второй абзац.
Имея в виду, разумеется, второй подъезд.
Но это что! Мой приятель, женатый на учительнице младших классов, рассказывал: придя домой за полночь, он лег в супружескую постель и, исполнив супружеский долг, услышал от не вполне проснувшейся жены:
— Садись, пять.
Самостоятельное мышление
Шло методическое совещание. В зале сидели учителя средних школ, на трибуне стояла главная методистка страны, статная советская дама. Она сказала:
— Учитель должен уметь самостоятельно — что? И учителя хором сказали:
— Ду-умать!
Жалоба
Тюзовский спектакль про погибшего пионера-героя начинался скорбно-печально: старый партизан присаживался у могильного холмика с красной звездой, наливал из фронтовой фляжки, выпивал и, обращаясь в зрительный зал, говорил:
— Двенадцать лет ему было…
Немолодой актер, «партизанивший» в этом произведении искусства с незапамятных времен, с течением времени начал выпивать еще в гримерной: стрезва играть такое было совершенно невозможно. И дедушка Фрейд подстерег его. Однажды актер присел у могильного холмика на сцене, еще выпил и доверительно сообщил детям в зрительном зале:
— Двенадцать лет ебу мыло…
Шекспир отдыхает
Актерские оговорки вообще — материал для отдельной книги. Здесь, на посошок, только самое любимое.
Прошу представить: гастроли провинциального театра в Крыму, лето, последний спектакль, трезвых нет. Какая-то шекспировская хроника, финал, на сцене, как полагается, гора трупов… И вот, стоя над телом поверженного соперника, очередной цезарь говорит словами переводчицы Щепкиной-Куперник:
— Я должен был увидеть твой закат
Иль дать тебе своим полюбоваться…
Но он этого не говорит, потому что забывает текст.
— Я должен был увидеть твой…
А что «твой»? А ничего. Пить надо меньше. Но актер, умница, успевает сориентироваться — и на ходу подбирает слово, близкое к «закату» по смыслу и подходящее по размеру.
— Я должен был увидеть твой… конец! — говорит он. И, уже чуя недоброе, вопрошает сам у себя:
— Иль дать тебе своим полюбоваться?
Легенда утверждает, что в этот момент мертвые ненадолго ожили и затряслись в последней агонии…
Неуважение
В Московской мэрии выдавали реестры на земельные наделы, выделенные под строительство. Объявили:
— Театральный Центр Мейерхольда!
Получать документы вышел человек с другой фамилией.
— Мог бы и сам прийти, — хмуро заметил вице-мэр Шанцев.
Позади прогресса
В середине девяностых я увидел ужаснувшую меня картину. По аэропорту с чемоданчиком в руке шел хорошо одетый господин и громко говорил, обращаясь в пространство:
— Я в Шереметьево! Через час лечу во Франкфурт, оттуда в Оттаву…
Никакого собеседника вблизи господина не наблюдалось, и я понял, что слежу за сумасшедшим. Всяко же бывает. Вот, думаю, человек тронулся от счастья, что скоро увидит Оттаву…
Человек продолжал на ходу оповещать пространство о своих планах на будущее — и прошло полминуты, прежде чем я увидел, что от уха говорящего под пальто тянется проводок.
Человек разговаривал по телефону — только и всего. А я, не подозревающий о существовании телефонной гарнитуры, крался за ним с выпученными глазами, готовый звать санитаров.
И кто, спрашивается, сумасшедший?
Не в курсе дела
Мой знакомец, экстремал, организовал тургруппу экстремалов из Швеции и Польши — и повез их по России. Не по Золотому кольцу, а непосредственно вдоль… И вот в районе Иркутска, на родных могилах, одного поляка сильно пробило на генетическую память. Вечером, крепко взяв на грудь, он надерзил своему российскому экскурсоводу — и пошел пить со шведами.
И стал жаловаться им на Россию.
— Они увозили наших предков сюда, в Сибирь, — говорил поляк, — они нас убивали…
Шведы с сочувствием выслушали всю историю до конца и спросили:
— Почему вы не позвонили в полицию?
Ленинградское шоссе
Старый советский адмирал, выйдя в отставку, с конца восьмидесятых жил почти безвыездно на своей подмосковной даче. И немного приотстал от городских реалий.
И вот однажды, выбравшись в кои-то веки на своей «Волге» в Москву (что-то надо было забрать из квартиры), едет он обратно в свою Фирсановку. И видит: на Ленинградском шоссе, у обочины, стоит девушка. Вроде не голосует; наверное, стесняется. А за окном «Волги» зима, и девушка, наверное, мерзнет…
Офицерская честь сдетонировала в старом адмирале, и он, притормозив, открыл дверь.
— Минет, — сказала девушка. — Двести рублей.
