Приметы коммунизма
В конце тридцатых партийная организация Малого театра поручила великой Яблочкиной встретиться с молодежью и рассказать молодежи про коммунизм.
Александра Александровна была дама дисциплинированная — и начала молодым про коммунизм рассказывать все, что сама к тому времени о нем знала. Какие будут отношения между людьми и как все вокруг будет прекрасно… Как и полагается актрисе, от собственного монолога Яблочкина постепенно возбудилась и закончила с неподдельной страстью и томлением:
— …и будет много разной вкусной еды, — дрожащим голосом пропела она, — как при царизме!
Малый театр и большая нужда
Малый театр, Челябинск, зима 1942 года. Жили в эвакуации по квартирам, но самых народных артистов, в знак уважения, поселили в гостинице — вместе с московским начальством.
Гостиница не гостиница, а воды временами не было. Ее носили со двора, и легендарный Остужев дефилировал по коридорам с полным ведром, декламируя своим бесподобным голосом:
— Раз студеною порой шла девица за водой…
Для прочих надобностей, на времена коммунального обезвоживания, имелся деревянный домик во дворе. Но не все до этого домика снисходили: некий московский депутат нашел вполне начальственную альтернативу и, побрезговав ходить на мороз, просто наложил кучу на полу гостиничного туалета.
Его-то, выходившего из неработающего туалета, и обнаружил, вместе со следами депутатской жизнедеятельности, народный артист СССР Александр Остужев.
Через несколько секунд гостиницу наполнил его глубокий голос:
— Да-а… — громко произнес Остужев. — Войну мы проиграли!
Обитатели гостиницы повысовывались из дверей.
— Войну мы проигра-али! — драматически повторил народный артист СССР.
Это тянуло на трибунал, и невольные слушатели осту-жевского монолога не знали, что им делать — то ли первыми бежать в ближайший орган власти, то ли временно оглохнуть. Дав соседям время на смятение, артист развил свою мысль вполне:
— Если народный депутат насрал на пол — войну мы проигра-али…
Сходство
На открытие памятника Долгорукому, в год восьмисотлетия Москвы, согнали, разумеется, всякой твари по паре: рабочие, служащие, военные, народная интеллигенция… Оркестр, начальство. Все стоят, ждут; произведение искусства, слава богу, еще под покрывалом.
Покрывало сняли, и типовое чудило на лошади предстало, наконец, глазам общественности. После недоуменной паузы в тишине раздался негромкий голос композитора Сигизмунда Каца:
— Похож.
Поговорили
В пятьдесят каком-то году в Калькутту приехала английская королева.
Разумеется, прием на самом что ни на есть уровне, послы, атташе… А от СССР в Калькутте в ту пору случился какой-то партийный чувачок из торгового представительства, звезд не хватавший даже с невысокого советского неба.
И вот — во всех смыслах слова — представление: английская королева идет вдоль ряда послов и с каждым хоть несколько слов да скажет.
Дошли до чувачка.
А он к тому времени от ужаса забыл даже то, что учил, и, увидев перед собой Ее Величество, просто спросил:
— Do you speak English? Королева ответила:
— A little…
Сколько в тебе росту?
Дело было в конце пятидесятых в Стокгольме.
Зиновий Гердт и его аккомпаниатор Мартын Хазизов (уже немолодой человек, и тоже фронтовик) гуляли по городу — в сопровождении, разумеется, сопровождающего, молодого лейтенанта госбезопасности.
— Зямчик, — сказал вдруг Мартын, — я ничего не понимаю! Смотри: над дворцом флаг, значит, король дома. А мы же им враги! И гуляем по дворцу, и никто нас не останавливает, не проверяет документов… Зямчик, ты что-нибудь понимаешь?
«Зямчик» все уже понимал вполне (как, разумеется, и сам Мартын) — именно поэтому счел за благо помолчать. Но сопровождающий промолчать не смог.
— Видимость демократии! — заявил он, хотя его никто ни о чем не спрашивал.
Тут маленький Мартын повернулся к лейтенанту и спросил:
— Дима, сколько в тебе росту?
— Метр восемьдесят семь, — ответил Дима. И Мартын сказал:
— Вот весь — иди на хуй!
…Когда в доме Гердтов имели в виду кого-нибудь послать, то вместо мата задавали этот невинный вопрос:
— Сколько в тебе росту?
И человек понимал, что он уже идет — весь…
Последний мальчик
Дело было во Львове, в конце семидесятых. Маргарита Алигер, прибывшая на Западную Украину по линии Союза писателей, покупала в комиссионном магазине сервиз.
Попросила завернуть.
Немолодая продавщица сообщила, что сервиз, безусловно, завернет — если Алигер сама сходит в хозяйственный магазин и купит оберточную бумагу с веревкой. Алигер намека не поняла и пошла за веревкой. Купила пару метров бумаги. Вернулась в комиссионный. Продавщица кое-как упаковала фарфор и молча двинула его по прилавку в сторону покупательницы.
Уровень сервиса был очевидно занижен — даже по сравнению с советским, но Алигер и тут намека не поняла и, будучи целиком погружена в хозяйственные нужды, спросила, нет ли в магазине какого-нибудь мальчика, чтобы донести покупку до гостиницы.
Тут, наконец, продавщицу прорвало.
— Последний мальчик, — громко уведомила она крупную советскую поэтессу, — уволился в тридцать девятом году, когда вы нас освободили!
Неожиданный ход
Шла решающая партия матча Ботвинник — Бронштейн за звание чемпиона мира.
Ботвинник записал отложенный ход, и целую ночь потом его друг и секундант, гроссмейстер Сало Флор, анализировал позицию, ища пути к выигрышу…
Наступил день доигрывания. Вскрыли конверт. Там рукой Ботвинника был записан ход, не имевший никакого отношения к тому ходу, над которым всю ночь ломал голову его друг и секундант.
Михаил Моисеевич признался ему в этом только перед самым выходом на доигрывание, и Флор заплакал.
— Извини, Соломончик, — сказал Ботвинник, выйдя со сцены. — Никому нельзя доверять…
Два чемпиона
Разошедшись со своим учеником во взглядах на сталинизм, Ботвинник впоследствии начал подвергать Каспарова критике и по другим направлениям. Дошло и до принципиальности в национальном вопросе.
— Я ведь тоже мог взять фамилию матери! — возмущался Михаил Моисеевич. — Но ведь не взял!
