И Андрона Сергеевича понизили до того же самого — четвертой степени!
Как я был осетром
Однажды за мое здоровье пил Лужков, Ей-богу, не вру!
Дело было весной 99-го. Путина еще не знал никто, кроме жены и детей, Лужков числился будущим президентом России, и вся Московская мэрия, поголовно, носила кепки.
Не носивший кепки не имел деловых перспектив вообще.
У них даже песня была про кепочку, клянусь! Они пели ее хором. Это было нечто вроде гимна, или, лучше сказать, «Мурки», по которой в этой «малине» опознавали своих. Я слышал песню своими ушами — при нижеследующих поучительных обстоятельствах.
Меня пригласили выступить на вечеринке, посвященной дню рождения какого-то префекта. Вечеринка должна была состояться в элитном ресторане в центре Москвы, куда я и был заблаговременно приглашен на переговоры. О предмете переговоров мне было сказано уклончиво, но твердо: надо.
Два шкафоподобных охранника у рамы металлоискателя, интеллигентным образом меня просветив, куда-то позвонили. Пришел человек — крупный, но уже не чересчур, и повел меня в приемную, где с поклоном передал следующему — поважнее, но роста уже вполне обычного.
С некоторой тревогой я отметил, что иерархический рост сопровождается здесь уменьшением габаритов…
Еще через полминуты меня ввели в огромный зал. Это был кабинет.
С первого взгляда стало ясно, какая проблема угнетает обитающих здесь людей: у них было гораздо больше денег, чем можно потратить, находясь в здравом уме. Одних телевизоров в кабинете было штук пять. Какие-то напольные вазы, марочные коньяки в бутылках-бочках, холодное оружие с инкрустацией… На стене висел ковер с видом Москвы в масштабе один к одному. Навстречу мне, поднявшись из-за стола, шел хозяин кабинета, восточного вида господин.
Надо ли говорить, что росту он был меньше всех предыдущих?
Предмет переговоров выяснился очень скоро: на дне рождения префекта, где мне предстоит выступать, будет присутствовать лично Юрий Михайлович.
Мы были в кабинете одни, но мой собеседник так и сказал: Юрий Михайлович. И даже несколько поклонился, не вставая с кресла. Кажется, это был рефлекс.
— Замечательно, — сказал я, не видя в этом сообщении ничего ужасного.
— У вас будет пленка, — напомнил хозяин заведения.
— Да, — подтвердил я. Речь шла о ролике из программы «Итого», с которым, собственно, меня и приглашали выступить для увеселения почтенной публики.
— Там будет Лужков? — имея в виду пленку, спросил хозяин кабинета.
— Будет, — подтвердил я.
— Не надо, — сказал хозяин кабинета.
— Почему? — поинтересовался я.
— А не надо, — ответил хозяин кабинета. Я сказал, что тогда не надо и остального.
— Почему? — поинтересовался теперь уже он.
Я, как мог, объяснил почему. Нельзя же шутить при Лужкове над всеми остальными, а над ним не шутить!
— Можно, — заверил меня хозяин кабинета.
— Это нехорошо, — предположил я.
— Хорошо, хорошо, — успокоил хозяин кабинета и улыбнулся, блеснув нездешней керамикой.
Где-то посреди этого диалога дверь открылась, ив зал-кабинет вошел совсем уже короткий юноша с глазами оловянного цвета и аналогичного содержания. Он пару секунд оценивал меня как незнакомый предмет интерьера, отвернулся и что-то сказал на незнакомом мне горском диалекте. Хозяин кабинета что-то ответил, подошел к столу, вынул из ящика пачку долларов США и отдал их юноше.
Я успел подумать, что запросил за выступление маловато: деньги в этом кабинете выдавали на вес. Юноша взял доллары и, не сказав больше ни слова ни на каком языке, ушел.
— Племянник, — пояснил хозяин кабинета, и мы вернулись к нашему худсовету. Изымать Лужкова из видеопрограммы я отказался, и мой визави, цокнув языком, сказал:
— Э, тогда я ничего не знаю. На том и порешили.
В назначенный день я снова пришел в этот ресторан. На дне рождения префекта гуляла московская номенклатура. На столах стоял годовой бюджет небольшого российского города: заливное, икра мисками… Увидев осетра с лимоном во рту, я почувствовал себя персонажем кино из жизни купечества.
Когда настал мой час, я вышел из подсобки на небольшую сцену перед экраном и увидел Лужкова — он с приближенной челядью сидел на возвышении прямо по центру; цезарь городского значения с перспективами на будущее.
Внесем ясность: повышенные гонорары на такого рода мероприятиях платятся артистам за унижение. Ты себе говоришь, поешь или танцуешь, а они себе едят, разговаривают; мимо ходят официанты… Выступающий на корпоративном мероприятии, таким образом, сам в некотором смысле является осетром с лимоном во рту — в зависимости от популярности, осетром более или менее крупным. В девяносто девятом я был крупный осетр.
Понимая правила игры и не сильно рассчитывая на успех, я что-то такое прочел, поздравил префекта — и напоследок объявил фрагмент из программы «Итого». Погас свет, и пошла пленка.
Появление на экране Ельцина было встречено взрывом дружного хохота, и некоторое время реакция шла по нарастающей. Зюганов — обвал смеха! Анпилов — бру-га-га, Жириновский, Немцов — стон удовольствия! И тут на экране появился Юрий Михайлович Лужков. Он, как ребенок, вертелся туда-сюда на руководящем кресле. Руки его были кокетливо сложены на животе, круглое лицо лучилось неподдельным счастьем.
Это был самый смешной момент программы, но хохот отрезало, как ножом. Было такое ощущение, что в зале вырубили звук.
Когда зажегся свет, чиновники московского правительства сосредоточенно перебирали что-то в тарелках. Было совершенно понятно, что никто из них на экран не смотрел и Лужкова там не видел. Меня, стоявшего в двух метрах поодаль, не замечал ни один из них. Меня просто не было.
У Станиславского это называется «малый круг внимания».
Неэкранный Юрий Михайлович сидел на возвышении и соображал. Секунд через десять сообразил, встал, постучал вилкой по бокалу и произнес цветистый тост в мою честь. Мол, сатира! Демократия, мол… Давайте поднимем бокалы за нашего гостя…
В ту же секунду меня обнаружили все.
— Виктор! Что же вы стоите! И меня покормили.
Выборы-99
Политическая реклама движения «Отечество — Вся Россия». Имперский кабинет, гардины с кистями, двухтумбовый стол красного дерева… За столом сидит Евгений Максимович Примаков. И первые его слова такие:
— Народ в нищете…
Места знать надо
Во время своей предвыборной проповеди в программе «Глас народа» (16 декабря 1999 года) на словах «прикрывать срамные места» Никита Сергеевич Михалков прикрыл ладонью сердце.
