«А пока, а пока
Будем кушать облака!»
«Вольво»
Меж тем кончалась советская власть. Кончалась очевидно — покамест бескровно, но очень мучительно. Влажным пронзительным ноябрем 90-го меня подвозил по каким-то делам мой приятель Юра. Бывший инженер, он по первой горбачевской отмашке ушел в бизнес. Впереди у него было семь с половиной лет строгого режима, полученные от неподкупной российской Фемиды (у Юры не хватило денег ее купить); этот сюжет я расскажу чуть позже…
А осенью 1990-го Юра заехал за мной на «Вольво». За рулем «Вольво» сидел шофер. Мы толчками продвигались в пробке, мимо булочной, вдоль угрюмой зябкой очереди, ждавшей вечернего завоза хлеба. Люди внимательно и недобро смотрели в затененные стекла иномарки, ползшей вдоль них, — и я, чуть ли не в первый раз в жизни находившийся внутри, вдруг кожей почувствовал: вот они так постоят, постоят, а потом просто подойдут и перевернут «Вольво».
Призрак гражданской войны висел в воздухе той влажной осенью, и стоило ненадолго оказаться в теплой иномарочной утробе, чтобы почувствовать это по-настоящему…
Песня
В вышеописанное время — когда советская власть в стране еще была, а еда уже кончилась, — я со своим юмором поехал по совхозам. Вместе со мной, иллюстрируя известный постулат насчет горы и Магомета, тронулись в путь еще десять голодающих артистов: за пару-тройку концертов для тружеников села нам обещали по несколько десятков яиц, по три курицы и залейся молока.
Деньгами в ту осень можно было заинтересовать только нумизматов.
Среди фокусников, дрессировщиков и прочих мастеров искрометной шутки поехала по совхозам известная народная певица с двумя подручными баянистами. Ее патриотический номер завершал нашу целомудренную программу.
«Гляжу в озера синие…» — тянула певица, протягивая к народу белы рученьки ладошками вверх. Потом одну переворачивала ладошкой вниз и проводила ею направо, бесстыже любуясь воображаемыми просторами: «В полях ромашки рву…»
Отпев, она кланялась поясным поклоном, уходила за кулисы, снимала кокошник, вылезала из сарафана — и, отоварившись, мы ехали за следующими курицами.
Ехали в рафике, по классическому бездорожью — и певица, вся в коже, замше и драгметаллах, только что со своими кокошниками и баянистами вернувшаяся из Германии, в такт колдобинам повторяла:
— У, блядская страна!
Баянисты, покрякивая на ухабах, пили баночный «Хольстейн».
В следующем совхозе певица нацепляла кокошник, протягивала руки в воображаемые просторы — и все начиналось сначала:
— Зову тебя Россиею…
И через полчаса, на очередной рытвине:
— У, блядская страна!
Из-за совпадения ритмики это звучало как вариант куплета.
Жизнь и судьба
В перестроечные времена молодая журналистка приехала брать интервью у никому не известного скульптора. Чрезмерно известным, впрочем, был главный персонаж его творчества: скульптор всю жизнь лудил «лукичей». В кепке и без кепки. Указующих направление и слушающих «Аппассионату». Сидящих на скамеечке. Говорящих речь. Всю жизнь — одни «лукичи».
Страна шла к коммунизму, «лукичами» предстояло наглухо заставить одну шестую земной поверхности, и благосостояние скульптора росло, но душа его рвалась из-под спуда в горние выси. Поэтому, когда грянула и набрала высоту перестройка, он сам позвонил в газету.
Захотелось поделиться наболевшим.
Приехала юная журналистка, и партийный Роден начал свою исповедь. О том, как советская власть иссушила его талант; как вместо того чтобы реализовывать божий дар (а в юности художника хвалили и Коненков, и Кербель), приходилось делать вот это…
Мастерская скульптора была заставлена лысыми уродцами всевозможных видов. На дворе, однако, уже стояла перестройка, солнце демократизации подрастопило идеологические снега, ручьи гласности вовсю журчали по обновляемой стране…
— Над чем вы работаете сегодня? — спросила журналистка.
Скульптор застенчиво улыбнулся и сказал:
— Пойдемте, покажу.
Они прошли в другую часть мастерской, к окну. Скульптор отодвинул занавеску.
— Вот…
На фанерном постаменте стоял бюстик Ленина.
У Маяковского: «что такое го-ро-до-вой?»
А вот как теперь объяснить поколению проколотых ноздрей, что такое «совок»? У меня, для пользы юношества, имеются два, по-моему, замечательных свидетельства.
Рассказ товарища по цеху. Начало девяностых, зима; пародист Александр Иванов прибывает в гостиницу, предположим, «Центральная» в городе N.
За неимением свободных рук входную дверь в гостиницу Сан Саныч лягает ногой. Дверь распахивается и со скрежетом застревает на неровно залитом цементном полу; Иванов, волоча в руках сумку и связку книг на продажу, а вешалку с костюмом для выступления прижимая к плечу чуть ли не ухом, направляется к стойке администратора.
И тогда швейцар, все это время сидевший на диванчике в нескольких метрах от входа, интересуется ему в спину:
— А дверь за тобой Пушкин закрывать будет?
Второй эпизод случился на гастролях в Минске, куда я приехал вместе с одним уездным театром. У театра в Минске была премьера, а я в том спектакле ставил пластические номера.
И вот сидим мы после премьеры в гостиничном номере, отмечаем, а в телевизоре, во главе группы дрессированных мулатов, скачет Майкл Джексон. И я, тыча пальцем в экран, дружелюбно говорю артистам: вот, смотрите, сволочи, что такое «синхронно»! Вот это, а не ваше — плюс-минус трамвайная остановка…
Пьяненькая заслуженная артистка Ч. поворачивается к телевизору, несколько секунд скептически смотрит на Джексона, затем хмыкает и говорит прокуренным голосом:
— Ха! Вы заплатите мне миллион долларов, я вам так станцую.
На пятой секунде того, что делал Джексон, она бы умерла. Она бы задохнулась, но перед этим у нее бы отвалились ноги и сошла с винта голова. Означенный миллион я мог бы истратить только на надгробие…
Но мысль о том, что во всем мире принят обратный порядок действий — сначала танцы, а потом назначение гонорара, — просто не приходила актрисе в голову.
Дети! Вы запомнили, что такое «совок»?
Курточка
Весной 91-го я участвовал в рижском фестивале «Море смеха». Заключительный концерт проходил в Доме офицеров, в двух шагах от вокзала, что было мне очень кстати. Я договорился, чтобы выпустили на сцену пораньше, и, выступив, рванул на московский поезд.
И в спешке оставил в гримерной комнате свою куртку.
Курточка была кожаная, дорогая сердцу и подходящая телу.
