— Ну и как у вас там? — спросил Жихарь. — Круглый Стол соорудили, как я велел?
— Истина, — сказал сэр Мордред, племянник. — И один кресло становится всегда пустой. Никакой не может его занимать. Оно для неродной брат короля, оно ждать сэр Джихар Голдспун. Который сядет туда — умрет смертью.
— Вот налажу здешнюю жизнь, тогда, может, и приеду, — сказал богатырь.
— Ты наладить, — согласился сэр Мордред. — Тебя лучше нет наладить.
— Вот видишь — ожил, повеселел, — обрадовался Жихарь.
Пир пошел своим чередом. Песни петь стали уже все — и скоморохи, и мастеровые, и дружинники. Пели в основном веселое, только лучники затянули было свою жалостную, протяжную — «Ой вы, братцы, вы брательники, не стреляйте вы друг в дружку-то», но им запретили портить добрым людям праздник.
Сэр Мордред пытался даже подпевать, а потом хлопнул себя по белому лбу и вытащил из-за пазухи небольшую бутылку черного стекла. Он не стал отбивать горлышко, как принято у людей благородных, а долго и скаредно извлекал пробку.
— Вот, — сказал он. — Это есть эликсир Мерлина. Ему на три больших глотка. Первое глотко пить сэр Джихар. Второе глотко пить чайный мудрец. Третье глотко пить сам король. Тогда будет один душа или дух. Мой лорд велел так. Такой порядок.
— Как бы все не выхлебать по нечаянности, — вздохнул Жихарь, взял побратимов дар и запрокинул малый сосуд. Влага в нем была крепкая и душистая, вроде памятной Мозголомной Браги.
Сэр Мордред бережно принял бутылку назад, заткнул пробку и схоронил сосуд на прежнее место.
— Так ты и к почтенному Лю собираешься? — спросил богатырь, отдышавшись. — Не ближний свет! Куда ты поедешь без саней, без дорог? Зимуй у нас, а уж по весне, как просохнет…
— Там станем поглядывать, — сказал сэр Мордред.
И с новой силой замелькали ковши, забегали миски, полетели под столы кости, а песенники припомнили уж такие древние и оттого бесстыдные песни, что на отдаленных окраинах Столенграда ни с того ни с сего начали краснеть молодицы.
Даже посланник Яр-Тура вдруг разгорячился до того, что выхватил у гусляра его инструмент, вышел на середину и приказал скоморохам бить в бубны часто-часто. Гусли он взял наперевес и завел, раскачиваясь, неведомую в здешних местах песню. Голос у гостя был хриплый, а песня — свирепая, хоть и не боевая.
«А где-то я его видел, — вдруг подумал Жихарь. — Ну не его, а кого-то похожего… Что-то мне вспоминается, это еще до Мироеда было… — Удары бубна становились все чаще, но не поднимали в пляску, а усыпляли. — Да, точно… Она еще сестрой Яр-Тура назвалась, бледная такая же… Племянник, значит… А может, он и не племянник… То есть побратиму племянник, а мне…»
— Жихарь, а ведь он про Черный Шабаш поет, — сказал Окул Вязовый Лоб. Кузнец ремеслу своему учился в дальних землях и многое повидал. Но Жихарь его уже не слышал, положив голову на стол.
— Смотри-ка — сегодня моя взяла! — обрадовался Окул и сразу забыл про страшную песню.
Потом зажгли факелы, потому что стемнело, веселились при огне, про Жихаря уже не вспоминали.
Утром проснулись кто где — кто в родной избе на печи, кто в сенях (если жена в избу не пустила), кто на полу кабака.
Один Жихарь не проснулся.
Его трясли, обливали водой, били по щекам, давали нюхать тлеющий трут — лежал колода колодой, глаз не открывал, дышал редко и неглубоко.
Окул впору вспомнил про гостя и его бутылочку.
— Опоил, гнида, — сказал кузнец. — Ну, держись теперь…
Но уже не было на постоялом дворе никакого бледного сэра Мордреда, лишь под лавкой, где он сидел, растекалась лужа зеленого вина, в котором валялись ломти окорока, шматки капусты и прочих немудрящих угощений словно все съеденное и выпитое мрачным гостем проваливалось и сквозь него, и сквозь лавку.
И вороного коня тоже не было: на коновязи в уздечке билась какая-то мелкая тварь. Не крыса и не жаба, а все равно противно.
И следов копыт на первом снегу не было — ни к воротам, ни от ворот.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Хорошие люди после смерти попадут в США, а плохие — в Сомали.
Услышано в очереди
…Жихарь оглянулся через левое плечо. Там было все по-прежнему: рыжая башка богатыря лежала на столе, вокруг быстро-быстро бегали люди, тащили на стол бочонки и кувшины, мгновенно их опоражнивали.
Жихарь оглянулся через правое плечо. Сзади была полная, непроницаемая тьма.
Богатырь хотел вздохнуть поглубже, но было нечем. Вернее, стало все равно — дышать или не дышать.
Впереди, в серых сумерках, покачивался в седле посланец побратима. Жихарь ускорил шаг и, как ему показалось, поплыл над землей, изредка отталкиваясь от нее сапогами. Так бывает во сне или когда отведаешь перелет-травы.
— Как же так — я и там лежу, и здесь хожу, — сказал Жихарь, но голоса своего не услышал.
Он упорно держал направление на всадника. Вороной тоже двигался медленно, еле поднимая ноги, но поспеть за ним богатырь никак не мог. Вот впереди уже лишь черная полоска на сером окоеме… Потом полоска начала расти, словно всадник остановился и решил подождать. Жихарь начал нагонять его долгими плавными прыжками.
Жихарь еще раз оглянулся через левое плечо. Прошлая жизнь осталась на прежнем месте, в двух шагах. На постоялом дворе люди перестали гулять, но двигались стремительно, уложили тамошнего Жихаря на стол, суетились вокруг него, пробовали поднять…
Оглянулся через правое — опять ничего, темнота.
— Отгулял… — беззвучно сказал богатырь. Солнца здесь никакого не водилось ни на восходе, ни на закате, поскольку свет был ровный, серый, жидкий — об корягу на запнешься, зато и рассмотреть ничего толком не рассмотришь.
Черная полоска впереди все росла и доросла до того, что стало понятно: никакой это не всадник, а дерево от земли до неба. Богатырь с детства знал, что существует такое. Не знал только, что увидит его так рано.
«Отчего же мне и не дышится, и не говорится?» — спросил себя Жихарь и сразу вдруг понял, что тело его там, сзади, на разоренном столе, живет и дышит — но не видит, не слышит, не думает…
«А кто же я тогда такой?» — испугался Жихарь, похлопал себя по бокам и сообразил, что он теперь никто.
— Это все сонный морок! — закричал богатырь без голоса, чтобы утешить себя.
Дерево было уже совсем рядом, и Жихарь запрокинул голову, чтобы разглядеть верхушку. Устроено дерево было не по земным законам: одни ветви его (каждая ветвь — что добрая сосна) чернели голые и даже припорошенные снегом, с других свисали и капали весенние сосульки, на третьих набухали громадные почки, на четвертых светились яркой и неподходящей для этой серой страны зеленью листья, на пятых эти же самые листья желтели, краснели и время от времени слетали на землю, словно расшитые золотом и багрецом царские покрывала.
