Надо сказать, что тетя Лида к Лене относилась с уважением. Но дружбы ее с Зойкой, как она называла бабу Зою, не одобряла и при каждом удобном случае норовила перетянуть Лену на свою сторону.
Вера Петровна ревновала дочь к ним обеим, часто в сердцах роняла: «Соседи тебе дороже матери». И уходила в свою комнату, плотно прикрыв дверь.
Лена страдала оттого, что не может растолковать маме всю несостоятельность этого ее убеждения, что не может лишний раз обнять ее и сказать, что любит, ценит, что именно она, мама, дороже для нее всех на свете. Вера Петровна этого ждала. Очень ждала. А Лена, недополучившая в свое время материнской ласки и нежности, не могла преодолеть преграду, образовавшуюся когда-то очень-очень давно и так мешавшую им обеим — матери и дочери.
Вера Петровна, не в силах понять то, что любой психолог объяснил бы сейчас в два счета, винила дочь в бессердечии и жестокости. И очень обижалась, если Лена, пытаясь оправдаться, иногда заводила принципиальный разговор с целью выяснить отношения.
— Мама, вспомни, как ты меня воспитывала. Без всяких телячьих нежностей, как ты любила говорить. Сплошные запреты и сплошные «надо». Теперь ты хочешь от меня нежности и любви, а я…
— Как же, дождешься от тебя! — перебивала Вера Петровна и уходила, никогда не дослушав самого главного, в свою комнату. И уже оттуда кричала: — Можно подумать, что тебя розгами каждый день секли!
Нет, не секли, думала Лена. Конечно, не секли. Но чуть ли не каждый день давали понять, что если бы не родительское воспитание, то из Лены вышло бы непонятно что.
Станислав Степанович, Ленин папа, боготворил свою жену Верушу, как он ее называл. В семье царил ее культ, незыблемый и безоговорочный, против чего их дочь периодически бунтовала. Натура свободолюбивая и независимая, она никогда не понимала, почему взрослые всегда правы только на том основании, что они взрослые. И если, как ей казалось, мама с папой были в чем-то не правы (а к маме претензий было больше, потому что она постоянно была дома), она пыталась доказать им это. Но подобные попытки неизменно воспринимались как черная неблагодарность и хамство.
Папа со своей железной логикой всегда умел объяснить Лене, что ее номер — пятый и что она ничего пока собой не представляет. И то, что папа говорил «номер пятый», было особенно обидно и унизительно, потому что жили они без бабушек и дедушек, вчетвером.
Саша, старший брат, с родителями никогда не спорил и был на хорошем счету. Иногда, жалея Лену, учил: «Да соглашайся ты со всем, а делай по-своему». Но, во-первых, ничего сделать по-своему ей никто бы никогда не разрешил. А во-вторых, как же соглашаться, если они не правы?
Когда брат поступил в Ленинградское военно-морское училище, Лена решила, что после школы тоже обязательно уедет от родителей в другой город. В Москву или, как Сашка, в Ленинград. Для этого нужно было выбрать такой институт, которого в Рязани «не было. Только такая причина, как представлялось Лене, могла приняться родителями во внимание.
Вера Петровна очень хотела, чтобы Лена поступила на инфак в педагогический, а Станислав Степанович мечтал, чтобы дочь стала врачом. Кроме того, что у Лены была светлая голова, как говорил папа, и училась она только на «отлично», — в педагогическом и медицинском у родителей были связи. Поэтому никто не сомневался, что будет или так, как задумала мама, или так, как хотел папа.
Лена до поры до времени молчала. А потом, ближе к выпускным экзаменам, заявила: «В МГУ, на журналистику — больше никуда поступать не буду».
Папа долго вел с Леной на кухне взрослый серьезный разговор, объяснял, что для того, чтобы стать журналисткой, в Москву ехать совсем не обязательно. Дело не в дипломе — а в призвании. Учись на литфаке, а потом пиши сколько хочешь — вот и будешь журналисткой. Лена доказывала обратное, И при этом, разумеется, скрывала свои истинные намерения: навсегда вырваться из родительского гнезда.
На самой высокой ноте Лениных доказательств в кухню ворвалась мама, долго скрывавшаяся до этого в комнате и делавшая вид, что она ни во что не собирается вмешиваться. Со слезами в голосе она кричала: «Да сколько же ты будешь играть на наших нервах! У нас пять институтов — вот и выбирай!» Лена закатила истерику, мама в ответ — тоже. Станислав Степанович носился между ними, отпаивал обеих валерьянкой, а потом вынес свой вердикт: «Пусть едет, попробует, все равно не поступит».
Лена поступила, потому что была не только способной, но и ужасно упрямой. А может, просто повезло.
Папа умер, когда Лена училась на первом курсе. И только тогда она поняла, как много он значил для нее, умный, честный, справедливый. Смерть отца, казалось, навсегда примирила ее с прошлым, в котором была она недоласкана и недопонята. Отношения с мамой улучшились. Они обе как будто оттаяли и потянулись друг к другу, забыв все обиды.
Вера Петровна надеялась, что Лена переведется на литфак, будет учиться в родном городе. Но Лена этого не сделала — и мама опять на нее обиделась, хотя и старалась этого не показывать.
У Лены был еще один шанс угодить маме: доучившись, получить распределение в Рязань. Однако и здесь она поступила по-своему: уехала на Север. Хотя в этом Вера Петровна ее даже поддержала: романтические воспоминания о службе мужа, ее собственная благородная миссия жены подводника всегда были предметом гордости их семьи.
Вера Петровна, будучи абсолютно счастливой в браке, всегда была уверена в том, что настоящие мужчины — это только морские офицеры, и поэтому искренне желала подобной участи и своей дочери.
Когда Лена уехала на Север, смыслом жизни Веры Петровны С1али письма от нее. Лена писала не часто, но ее небольшие письма-записки были наконец-то очень ласковыми. Расстояние увеличивало любовь в несколько раз. Но ни Лену, ни маму это обмануть не могло. Они обе знали, что рядом им будет нелегко. Поэтому Лена, как я уже говорила, и жила столько лет на Севере, не собираясь возвращаться.
Ну вот, я, как всегда, немножко отвлеклась. Я же обещала рассказать про бабу Зою. Рассказываю.
Итак, баба Зоя. Весь подъезд называл ее именно так, хотя по возрасту она была моложе Лениной мамы. Дело в том, что, родив в свое время, едва ей исполнилось восемнадцать, дочку Шурочку, она очень рано стала бабушкой, потому что Шурочка тоже не задержалась с ребенком и подарила Зое Ильиничне внука Алешку, когда той было всего тридцать шесть. Все заботы-хлопоты о маленьком сразу легли на ее плечи: Шурочка сама еще была ребенком, а отца у Алешки не значилось.
И стала Зоя Ильинична Васильева для всего подъезда бабой Зоей, потому что так стали называть ее и дочь, и муж Сергей Алексеевич, который тоже постепенно превратился для соседей в деда Сережу.
Когда Алешке было пять лет, семья бабы Зои сократилась ровно вдвое. Дед Сережа с Шурочкой не вернулись с дачи: они погибли в своем старом «жигуленке», безжалостно смятом огромным «КамАЗом».
Хоронили не тела — останки, которые нельзя было посмотреть, которые нельзя было погладить на прощание. И именно это больше всего мучило бабу Зою всю оставшуюся жизнь — что не попрощалась по-человечески, не нагляделась в последний раз на родные лица.
