Чон зажег свечку, воткнул ее в подсвечник и спросил хромого:
— Что нужно сказать?
— Молитвы какие-нибудь знаешь?
— Ни одной, — ответил Чон.
— Усопший был крещеным?
— Усопшая, — поправил Чон. — Кажется, да.
— Хочешь, я за тебя прочитаю молитву? Имя усопшей?
— Стася, — произнес Чон. Судорога пробежала по его лицу.
— В крещении как будет?
— Анастасия, — неуверенно промолвил Чон.
— Повторяй за мной. «Боже духов и всякия плоти…»
Чон шепотом повторял слова молитвы, осенял себя крестным знамением. Закончив молитву, хромой оборотился к нему и спросил:
— Узнаешь меня?
— Нет. Мы знакомы?
Хромой усмехнулся.
— Да какое знакомство… Я у тебя пару лет тому назад пытался украсть чемодан на вокзале. А ты отдал мне свитер. Спасибо, брат. Я тебя запомнил. Буду за тебя и за твою усопшую молиться. Как твое имя?
— За меня не надо, — сказал Чон.
— Ты мне и тогда точно так же ответил, — возразил хромой. — Ты-то крещеный?
— Я? Нет.
— Скажи имя свое, я за тебя келейно молиться буду. А ты бы покрестился… Сам бы стал молиться…
— Нет, — сказал Чон, — не могу. Тогда бы еще мог молиться, а теперь не могу. Скажи, брат, что вон там за икона висит?
— Икона Божией Матери «Умягчение злых сердец».
— Спасибо, брат. Скажи теперь, какого цвета на Богородице покрывало?..
Глава 37
Цветущая вишня
Ближе к осени поэт-авангардист Саша Руденко нанимался охранять дачи своих более преуспевающих собратьев по перу. Надо сказать, от предложений не было отбоя. Братья по цеху знали Сашу как честного охранника, который не приведет в дом беспечную компанию, нищих гениев, нарушителей тишины и порядка писательского поселка, и не поселит в комнатах странствующих поэтесс. Саша во вверенном ему жилище время от времени наводил порядок, не позволяя скапливаться пыли. К тому же он был большим мастером огородных дел и по весне засаживал участок вокруг дачи кабачками и морковью, натягивал теплицы для огурцов. Поэтому звонить Саше хозяева дач начинали уже с марта. Саша сам выбирал себе хозяина не с точки зрения удобств в доме или величины вознаграждения, а исключительно из творческих соображений, о чем, правда, вслух не говорил: объект его охраны должен был располагаться в живописном месте, желательно рядом с лесом или с озерком. Близость деревьев и воды способствовала появлению вдохновения у Саши, который в городе не имел возможности творить, ибо всякий день оказывался втянутым в разрешение проблем своих многочисленных друзей. Возможно, именно врожденный альтруизм помешал Саше добиться успехов на ниве творчества, тех самых, за которые другие, менее талантливые люди, получали дачи и поездки за границу.
На этот раз он обретался на даче не у собрата по перу, отчего несколько снизил уровень своих обычных правил: за эту дачу после смерти знаменитого писателя шла драка, вдова предъявляла свои претензии, дети прозаика от первого брака — свои, но в конце концов здесь поселился владелец банка, которого Саша не мог так уважать, как людей творческих, и он пригласил на дачу свою добрую знакомую, уральскую писательницу Надю Майорову. Надя решала проблему с изданием своего нового романа. Саша всей душой сочувствовал Наде, хотя и считал ее слишком уж большой традиционалисткой, не подозревающей о существовании в литературе Набокова и Саши Соколова. Но те, кто хорошо знал творчество этих авторов, уже надоели Саше — эпигоны и подбиратели крох с пиршественных столов двух величайших прозаиков столетия. Надина преданность традиционному письму и подробному описанию быта простых россиян внушала Саше теперь большее уважение.
Но вместе с тем в настоящем быте Надя оказалась совершенно неприспособленным человеком. Ни сготовить толком не умела, ни постирать, ни прибраться. Сашу это не напугало. Со свойственной ему преданностью многочисленным друзьям он стал заботиться о Наде: кормил, поил молоком, пришивал пуговицы к ее старенькому пальто, сам звонил по издательствам, пытаясь отыскать среди них те, из которых можно выжать максимальный гонорар. Надя, давно знаменитая, и этого делать не умела.
Но зацвели вишни — и Саша ощутил в своей крови легкие звоночки рифмы. Ему самому захотелось писать, пока его не согнали с дачи на лето. Он объявил Наде, проживающей сразу во всех шести комнатах дачи — в одной она писала, в другой — перепечатывала написанное, в третьей — обдумывала новый сюжет, в четвертой… Словом, Саша объявил Наде, что хочет пожить немного в угловой комнате совершенно автономно, в тишине и покое. Надя согласилась, но выговорила себе право вызывать Сашу из его угловой, если ей вдруг срочно понадобится его совет, валдайским колокольчиком.
И все же работать, ощущая спиной мощный энергетический поток, исходящий от рядом живущего человека, оказалось нелегко. Стук машинки мешал. Валдайский колокольчик, звеневший по десять раз на день, выводил из себя. Саша решил перейти на ночной образ жизни, пока Надя не уедет. Надя заканчивала свою работу в девять часов вечера, а Саша принимался «искать звук», как он говорил, с десяти. Ходил по поселку, нагуливая аппетит к слову, забредал в самые живописные уголки, стараясь насытить глаз красотой природы.
В один из таких походов он вспомнил об одном вишневом деревце на даче его друга Родиона в соседнем поселке. Саша, если ему случалось бывать у Роди в конце мая, не уставал любоваться деревцем у серой каменной стены дома, распростершим облако своих цветов от окон до крыльца. Оно напоминало ему троянскую царевну Гесиону, прикованную к скале. Так и вишня раскинула свои ветки вдоль стены, будто пыталась спрятаться в ней, как Гесиона в скале. Саша неторопливо побрел на встречу с вишней.
Было около девяти часов вечера, когда он вошел в поселок. Солнце садилось далеко впереди, и последние его лучи пронзали высокие кроны берез, окутанные светящейся листвой. Мысли Саши соскользнули с образа цветущей вишни на образ девушки, которая одна могла бы ее как следует нарисовать. И обязательно нарисовала бы, думал Саша, если бы увидела вишню. Саша отдал бы, ни минуты не задумываясь, все девять своих месячных окладов сторожа за одну картину этой девушки. Но теперь ее нет на свете, а говорить о таких вещах с ее безутешным братом или с не менее безутешным Родионом, который сидел в Москве и не поднимал трубку, было бы дикой бестактностью.
Размышляя обо всем этом, Саша незаметно дошел до забора, окружавшего Родионову дачу, и собрался было отворить калитку из металлической сетки, но вдруг остановился, удивленный. На крыльце, низко наклонив голову, так что русые волосы стлались по земле, неподвижно сидела какая-то девушка.
Если бы Саша твердо не был уверен в том, что Стасю два месяца тому назад похоронили, он бы решил, что это она… Та же гибкая поза, фигура, задумчивая неподвижность, волосы… Кто она, эта девушка? Он хотел было подать голос, окликнуть ее: «Девушка!», но тут она подняла голову, и ноги Саши приросли к земле…
