На другой день Родя пришел как бы за яблоками к Стасе, решив осторожно все выяснить.
Стася сказала, что яблоки соберет позже, а сейчас Павел работает, его раздражает лай Терры, которую пора прогулять, и она пригласила Родиона в Тимирязевский парк.
Сколько раз ни бывал здесь Родион вместе со Стасей, а все равно — стоило ему остаться одному, он тут же терял дорогу.
На центральной аллее, как всегда, дети и взрослые кормили белок. Масса народа навалилась на трех чахлых белочек со своими орешками и семечками, три фотоаппарата и одна кинокамера запечатлевали этот момент для вечности. Умная Терра чуть ли не на цыпочках обошла взрослых и детей и устремилась к пруду — ей хотелось искупаться.
Родион и Стася брели по тропинке сквозь высокие с золотистыми стволами сосны, по земле, устланной мхом и сосновой иголкой. Родя осторожно косил глазом на свою старинную подругу. Что-то в ней за последнее время изменилось. Она всегда была молчаливой, скрытной, задумчивой, но сейчас какая-то тень лежала на ее лице. Правда, Стася шла с опущенной головой, словно разглядывая мох под ногами. Но Родя чувствовал, что теперешняя ее прогулка не будет иметь отношение к живописи, как обычно: Стася всегда что-то приносила с собой, зажимала между ресницами какую-то деталь, рисунок листа, цвет тени у воды… Сейчас взгляд ее был рассеян, даже когда Родя попытался обратить ее внимание на особо живописный папоротник, похожий на древнее дерево.
— Как ты поживаешь? — промолвил Родя.
— Очень хорошо, — ответила Стася и на все дальнейшие его расспросы отрывисто отвечала: «Очень хорошо».
Тогда Родя набрался смелости и произнес имя Зары.
— Очень хорошо, — машинально отозвалась Стася.
— Эта девушка у вас живет?
— Нет, просто бывает. Она ведь невеста Стефана, ты знаешь.
— Мне казалось, она давняя приятельница Чона.
Стася пожала плечами:
— Чона? Нет, с чего ты взял. С Чоном Зару познакомил Стеф.
— И как они между собою?
— Кто? — равнодушно спросила Стася. — Стеф с Зарой?
— Ну да.
— Очень нежно.
— А как Зара с тобой? — продолжал спрашивать Родя.
— Сдержанно, но приветливо. Да ведь я тоже не люблю в подруги набиваться.
— А как к ней относится Павел?
— Мне кажется, он ее не выносит, — снова пожала плечами Стася. — Не понимаю почему. Зара достойно держится.
— Может, его раздражает частое появление Зары в вашем доме? — предположил Родион.
— Не знаю.
— Тем более она не его знакомая, а Стефана.
— Да.
Стася снова замкнулась в себе, сосредоточенно глядя под ноги. Роде удалось выяснить одно: она действительно ничего не знала о прежнем знакомстве Чона с Зарой, если оно правда имело место, если Саша ничего не напутал. Но если нет — что же это все может означать?
Отчего-то Родиону стало страшно за Стасю.
Глава 26
Грешная душа
Наступила осень, и полдня Чон оставался в доме совершенно один, не считая Марианны, которая хозяйничала на кухне.
Стася с Родей уходили на занятия в училище, а Стефан ехал в Литературный институт, куда поступил, еле-еле сдав экзамены, по протекции Саши Руденко, опекавшего теперь Стефа, как гениального прозаика-авангардиста.
И все это было замечательно.
«Молодежь», как Чон называл жену и шурина, оставляла его одного, сад, тихо шелестя листвою, раздвигал границы его одиночества до какого-то поистине космического масштаба, так что он терялся в саду.
Он спускался за кофе и парой бутербродов на первый этаж к Марианне, обменивался с нею парой дружелюбных фраз или прочитывал письмо от Переверзева, адресованное всему дому, соглашался днем сгонять за молоком и хлебом, перебрать поленницу… Это, собственно, являлось интродукцией к одинокому утру, к тихой, кропотливой работе — Чон уже был занят прорисовкой деталей.
И все как будто складывалось хорошо.
Сначала он опасался, что Зарема станет его преследовать, но Зара, во-первых, бывала в доме так редко, что даже Марианна это одобрительно отметила, во-вторых, в эти свои посещения она старательно избегала Чона, но и не уединялась со Стефаном, предпочитая нейтральное общество Стаси, которую норовила увести с Террой в парк, интересуясь системой посадок конца прошлого века.
Стася, которой отец об этом когда-то рассказывал, с удовольствием взяла на себя роль гида.
Со временем Чон заметил, что его жена стала носить прежде не нравившееся ей платье, Зарин подарок, и убирать свои светлые волосы ракушкой, как Зарема. Когда Зара звонила и трубку брала Стася, она не торопилась позвать Стефа, и обе девушки с удовольствием болтали, а Стася даже громко смеялась, что было не слишком обычно.
Чону все время хотелось предостеречь жену от этого сближения, но он понятия не имел, как это можно сделать. И наконец, Заре-то это зачем? С какой целью она добивалась дружбы со Стасей? Зная Зару, он догадывался, что стоит за этой внезапно возникшей симпатией… Но сейчас главным для него все же была картина.
Чем старательнее Павел смешивал охру золотистую с зеленым светлым кобальтом, со стронциановой желтой, краски, как в истории с беднягой Дорианом Греем, за его, Чона, спиной, вели свою какую-то самостоятельную лукавую игру, уклоняясь то в дымчатую синеву, то в алмазную изморось. Точно пока Чон дремал над акварелями японцев, подзаряжаясь и дожидаясь Стасю, кто-то являлся в мастерскую и, обмакнув кисть в ультрамарин с краплаком, добавлял несколько штрихов.
Это было странно.
Это была какая-то мистика.
Чон был готов запирать картину под замок на те часы, когда не работал над нею, но этот кто-то все равно проходил бы сквозь стены, как звук. Сад все темнел и темнел, наливался неведомой угрозой, кисть выражала непонятный автору состав его собственных чувств.
Павлу хотелось сделать сад не то чтобы несколько светлее, но пронзить его неким мерцающим светом, оттенок которого он хорошо помнил по предгрозовой траве на сорняковом поле, но с каждым новым мазком в саду сгущались сумерки. Дошло до того, что вольфрамовая нить, очерчивающая облако, за которое зашла луна, потемнела, хотя Чон очень точно рассчитал эффект подмалевки и ему было необходимо это яркое пятно на полотне.
Картина начинала жить какой-то своей самостоятельной жизнью.
В ней что-то происходило, и вдруг Чон вычислил, что все эти чудеса связаны с появлением Зары. Он так ее ни разу и не увидел, но слышал то ее голос в саду, то шлепанье босых ног по веранде, она импровизировала под пластинку, поставленную Стефом, то край ее платья мелькал за деревьями… И тогда корни деревьев, которые он писал, начинали приподниматься, выступать из-под земли, как будто под ними медленно разгибался оживающий мертвец… Тогда деревья все сильнее клонились от ветра, изнанка листьев странно серебрилась — это, правда, лучшее, что было пока в картине, это серебристое течение листвы по реке ветра…
