— Более-менее.
Мор поколебался. Он чувствовал, что разговор каким-то неуловимым образом сместился. Раньше они скользили по поверхности, а теперь углубились в сферы, не совсем понятные ему.
Послышался звук, подобный…
Он вызвал в Море одно яркое воспоминание. Тоска по дому резанула ему сердце, когда он как наяву увидел двор своего старенького дома. Во время суровых Овцепикских зим семья держала выносливых горных торгов во дворе. Им подстилали солому, и всю зиму они кудахтали в ней. Время от времени двор засыпали свежей соломой. Ко времени весенней оттепели толщина «культурного слоя» достигала уже нескольких футов, а сам двор был покрыт коркой довольно прочного льда. При достаточной осторожности можно было пересечь двор по льду. При недостаточной вы погружались по колено в концентрированное гуано.
Затем, когда вы вытаскивали ногу, ваш ботинок, зеленый и дымящийся, издавал характерный звук. И для Мора этот звук был таким же провозвестником наступающей весны, как птичье пение или жужжание пчел.
Это был тот же самый звук. Мор инстинктивно проверил состояние своих ботинок.
Изабель плакала. Но не легкими, подобающими девушке всхлипами. Она рыдала в голос и захлебывалась, разевая рот во всю ширину. Это было как пузыри, исторгаемые подводным вулканом. Они борются друг с другом, каждый рвется попасть на поверхность первым. Это были рыдания, долго подавляемые и наконец вырвавшиеся, созревшие за бесконечно однообразные и унылые дни.
— Э-э-э? — произнес Мор.
Ее тело сотрясалось, подобно водяному матрасу в зоне землетрясения. Она отчаянно зашарила в рукавах в поисках носового платка, но в данных обстоятельствах от него было не больше пользы, чем от бумажной пилотки во время грозы. Она попыталась произнести что-то, но сумела издать лишь поток согласных, прерываемых рыданиями.
— Что-что? — уточнил Мор.
— Я сказала, как ты думаешь, сколько мне лет?
— Пятнадцать? — рискнул он.
— Мне шестнадцать, — возопила она. — И как ты думаешь, в течение какого времени мне шестнадцать?
— Прости, я не пони…
— И не поймешь. Никто не поймет. Она еще раз высморкалась. Несмотря на трясущиеся руки, она очень тщательно засунула изрядно намокший платок в рукав.
— Тебе позволено выходить отсюда, — сказала она. — Ты пробыл здесь достаточно долго, чтобы заметить. Время здесь стоит на месте, разве ты не видишь? Что-то проходит, но это не реальное время. Он не может создать реальное время.
— О! — только и мог выдавить он. Она заговорила вновь — тонким, звенящим, сдержанным и смелым голосом человека, который, несмотря на подавляющий перевес противника, все же овладел собой. Но в любой момент может приняться за старое.
— Мне шестнадцать в течение тридцати пяти лет.
— О?
— Это было достаточно плохо уже в первый год.
Мор мысленно оглянулся на последние несколько недель и сочувствующе кивнул.
— Так вот почему ты читаешь эти книги? — догадался он.
Опустив глаза, словно внезапно застеснявшись, Изабель принялась ковырять в гравии носком сандалии.
— Они очень романтичны, — проговорила она. — Некоторые истории просто чудесны. Например, одна девушка выпила яд, когда ее молодой человек умер. А другая бросилась с обрыва, потому что отец настаивал, чтобы она вышла замуж за старика. Еще одна утопилась, потому что не захотела подчиняться…
Мор слушал, точно громом ударенный. Судя по сведениям, содержавшимся в подборке излюбленного чтива Изабель, выживание женщин на Плоском мире стояло под большим вопросом. Лишь редкие, самые выдающиеся особи умудрялись пережить подростковый период и протянуть достаточно долго, чтобы износить пару чулок.
— …Потом она подумала, что он умер, и покончила с собой, а он проснулся и на этот раз действительно покончил с собой, но там была еще девушка…
Здравый смысл подразумевал, что по крайней мере несколько женщин должны дотягивать до своего третьего десятка, не покончив с собой из-за любви. Но по всему выходило, что здравому смыслу в этих жутких драмах не доставалось даже роли обыкновенного статиста
[5]
. Мор уже знал, что от любви человека бросает то в жар, то в холод, что любовь делает человека жестоким и слабым. Но что она делает тебя еще и глупым — это ему было в новинку.
— …Переплывал реку каждую ночь, но однажды разразилась буря, и когда он не появился, она…
Мор инстинктивно чувствовал, что есть на свете молодые пары, которые знакомятся, скажем, на деревенских танцах. Они обнаруживают, что могут поладить, живут вместе годик-другой, при этом ссорятся и мирятся, потом женятся, но даже не думают кончать с собой.
Внезапно он осознал, что уже несколько секунд как наступила тишина.
Изабель закруглилась со своим скорбным славословием неземной, отмеченной печатью рока любви.
— О, — слабым голосом произнес он. — Неужели никто, ну совсем никто из них не прожил хоть чуть-чуть подольше?
— Любить значит страдать, — в ответе Изабель звучала мрачная уверенность осведомленного профессионала. — В любви должно быть много мрачной страсти.
— Это обязательно?
— Абсолютно. И еще муки. У Изабель стал такой вид, как будто она что-то припомнила.
— Ты говорил что-то о чем-то, что крутится вхолостую? — спросила она напряженным голосом человека, изо всех сил старающегося держать себя в руках.
Мор задумался.
— Нет, — сказал он.
— Боюсь, я была не очень внимательна.
— Это неважно.
Шагая к дому, они хранили молчание.
Вернувшись в кабинет, Мор обнаружил, что Смерти там уже нет. Он исчез, оставив на столе две пары песочных часов. Большая книга в кожаном переплете лежала, надежно запертая, на пюпитре-аналое.
Под очки была засунута записка.
Мору казалось, что почерк Смерти должен быть либо готическим, либо корявым, похожим на самодельные надписи на надгробных камнях. На самом же деле Смерть, прежде чем выбрать себе почерк, изучил от корки до корки классический труд по графологии. И усвоенное им написание характеризовало обладающего им человека как уравновешенного и хорошо приспособленного к реальности.
Записка гласила:
«Ушел лавить рыбу. Будит казнь в Псевдополисе, истественная в Крулле, падение с фатальным исходом в Каррикских г-рах, ссора в Эль-Кайнте. Остаток дня в твоем распоряжении».
