Тут Изабел попыталась нас помирить.
– Я думаю, Дэвид хочет сказать, что нам всем жаль беднягу Чарльза. Он вроде бы не заслужил такого обращения. Нам уж точно не видно, чем он мог такое заслужить.
Все с этим согласились, но тем не менее было совершенно очевидно: Дэвид надеялся, что у него будет возможность публично откреститься от Эдит, и, продемонстрировав свое негодование тому, кто доложит об этом в Бротон, Дэвид, как он представлял, сможет заработать несколько очков и в результате вернуться в список. Или, вернее, попасть, потому что он ошибочно предполагал, что проник в эту цитадель в правление Эдит. И здесь, мне кажется, он совершал сразу две ошибки. Во-первых, он просто не был Чарльзу по вкусу. В Англии представителей высших классов, как правило, совсем не занимают их факсимильные копии из верхушки среднего класса. Этот сорт людей им известен и потому неинтересен, но при этом, в отличие от людей, которые окружают их постоянно, эти социальные карьеристы не являются чем-то по-домашнему уютным и привычным. В целом, если у них есть настроение брататься с чужаками, они скорее предпочтут художников или певцов, которые, по крайней мере, их развлекут. А вторая причина касалась лично Чарльза. Я был уверен, что он не стал бы лучше думать о Дэвиде из-за того, что тот пытается отречься от Эдит, как бы она ни поступила с ним, Чарльзом, лично.
Как бы там ни было, следуя настойчивым побуждениям Дэвида и изначальному предложению Аделы, я действительно позвонил в тот вечер в Бротон. Трубку взял Яго, дворецкий, и сказал, что Чарльз сейчас в Лондоне, но когда я собирался попрощаться, послышался характерный звук – подняли дополнительную трубку, – и раздался голос леди Акфильд.
– Как вы поживаете? – спросила она. – Я на днях встретила вашу очаровательную жену.
Я сказал, что знаю об этом.
– Есть ли шанс увидеть вас здесь в будущем? Я очень на это надеюсь. – Она говорила с той интимной проникновенностью, голосом Девочки, Которая Знает Секрет, которая в моем сознании уже неразрывно связывалась с ее манерой общаться и которая мне очень нравилась.
– По правде говоря, мы здесь. Гостим у Истонов. Я позвонил на случай, если вдруг застану Чарльза.
– Ну, он должен вернуться завтра вечером. Что вы делаете на ужин? Вы не могли бы выбраться к нам? – Она задала этот бессердечный вопрос без тени нерешительности. Знала ли она, что Дэвид жизнь бы отдал, чтобы войти в круг ее близких знакомых? Вероятно.
– Едва ли, – ответил я.
Ее тон стал еще более таинственным.
– Вы можете говорить?
– Едва ли, – повторил я, поглядывая на Дэвида, который стоял у камина и не спускал с меня глаз, как ястреб с воробья.
– А если на чай? Это-то вы сможете?
– Не думаю, – ответил я, все еще довольно уклончиво.
– И приводите вашу чудесную жену. – Она повесила трубку.
Дэвид был горько разочарован, что звонок не вылился в общее приглашение, что, собственно, и было его негласным планом. Он предложил, довольно сварливо, перезвонить и вместо этого пригласить Акфильдов на ужин, но Изабел, всегда более рассудительная, остановила его:
– Я полагаю, они хотят немного поговорить об Эдит и обо всем. Их можно понять.
В завершение, заключив, вероятно, что, раз он пригласил нас для восстановления отношения со знатным домом, не было особого смысла мешать нам это делать, он согласился, чтобы мы поехали на чай, но с условием, что мы возьмем с собой приглашение заехать к ним на стаканчик чего-нибудь утром в воскресенье.
Глава восемнадцатая
На выходные к Бротонам как обычно приехало человек шесть-семь. Я узнал леди Тенби, и она кивнула мне довольно доброжелательно, и некоего кузена, которого я встречал несколько раз в Лондоне с Эдит и Чарльзом. Я еще не знал тогда, что присутствие Клариссы Марло означает что-то особенное, но и я, и Адела заметили, что в ее поведении было нечто хозяйское, она беспокоилась, удобно ли нам, не хотим ли мы бутербродов или еще чего-нибудь, и теперь, в ретроспективе, я вижу, что это выделяло ее среди обычных гостей. Остальные, мужчины в вельветовых брюках и свитерах, девушки в юбках и удобной, неброской обуви, читали, сплетничали, гладили собак, жарили тосты на тускло мерцающем огне и едва подняли головы, когда мы вошли.
Акфильды же, наоборот, были крайне внимательны к нам. Спрашивали, что у нас нового, беседовали о дефиле у Харди Эмис, обсуждали фильм, в котором меня видели, приносили пышки и подливали нам чай, пока всем присутствующим не стало, должно быть, так же ясно, как и нам, что нам предстояло сыграть центральную роль в некоем плане. Обычное обращение, какого следует ожидать от хозяев и остальных гостей в английском загородном доме – умеренно-дружественное отсутствие интереса. Гости слоняются по дому, читают журналы, ходят на прогулки, принимают ванны, пишут письма, не требуя друг от друга особого светского общения. Только за едой – и то лишь за ужином – ожидается, что они будут «вести себя светски». Это отсутствие внимания со стороны людей, едва поднимающих голову, чтобы отметить твое появление в комнате, чужаку может показаться грубостью (как и есть на самом деле), однако, должен признаться, это способствует определенной непринужденности. Они и не пытаются быть вежливыми с вами, и потому от вас не требуют того же. Если на такой домашней вечеринке вокруг кого-то и поднимают шум, то почти всегда именно потому, что в нем узнали «чужака», или в крайнем случае смертельно больного человека, на которого следует потратить немного больше энергии. В общем, если все вскочат и радостно бросятся навстречу, то для вошедшего это почти оскорбление.
Однако в оказанном нам с Аделой приеме не было ничего похожего на попытку поставить нас на место. Мы просто поняли, что нас собираются попросить об услуге. И потому когда леди Акфильд поинтересовалась, не хочу ли я взглянуть на ее комнату, где только что сделали ремонт и которую мы, очевидно, когда-то раньше обсуждали, я тут же поднялся. Приглашение распространялось и на мою жену, но что-то в манере леди Акфильд подсказало Аделе, что на самом деле ей нужен я, а так как мы оба умирали от любопытства, она предпочла остаться с лордом Акфильдом и выпить еще чаю, чтобы приблизить ожидаемую откровенность.
Комната, о которой шла речь, находилась достаточно далеко от известной мне части дома, в крыле, и от основного здания ее отделял изогнутый коридор, окнами в парк. Когда мы добрались до места, это оказалось очаровательное и изящное гнездышко, демонстрирующее несомненную склонность леди Акфильд к gemüchtlich
[43]
, вычурной пышности. Это была довольно большая комната, с обитыми розовым дамастом стенами и стульями, обтянутыми восхитительными ситцами. Маленькие черные лакированные бюро, искусно инкрустированные столики стояли повсюду, засыпанные обычным аристократическим мусором – цветами, хорошенькими настольными лампами, миниатюрами, мисочками сушеной лаванды, расписными подсвечниками, небольшими картинами на резных подставках, и, конечно же, на большом письменном столе – груда бумаг, прошений и приглашений. Кушетка, обитая муаром с пуговками, стояла у камина, который мерцал и потрескивал сквозь решетку. Над каминной полкой, где вперемешку теснились фарфоровые статуэтки, табакерки, погрызенные собачьи игрушки, вязаный кролик и открытки от друзей из Барбадоса и Сан-Франциско, висела пастель работы Грёза, изображавшая предыдущую леди Бротон. Именно так и должна выглядеть штаб-квартира Настоящей Леди.
