Представители высших классов в целом жаловаться не любят. Они предпочтут скорее «не распространяться об этом». Короткая прогулка и стаканчик чего-нибудь покрепче – вот какие способы они выбирают, чтобы оправиться от ударов судьбы, и не важно, поразила злодейка их сердце или кошелек. Уж сколько было написано в бульварных газетах об их холодности, однако от обычных людей их отличает совсем не бесчувственность, а скорее привычка не показывать своих чувств. Естественно, они не считают это своим недостатком и отнюдь не восхищаются публичным проявлением эмоций у других. Их искренне поражает открытое горе рабочего класса – скорбящие матери, которых, поддерживая под руки, чуть не вносят в церковь, фотографии солдатских вдов, обливающихся слезами над «его последним письмом». Одна мысль об этом заставляет содрогнуться любого истинного представителя благородного семейства. И конечно же, они не понимают одного – такие трагедии, несчастные случаи, автокатастрофы на М3 предоставляют даже самому заурядному человеку, потерявшему родных и близких, может быть, единственную в его жизни возможность получить, пусть мимолетную, толику известности. В кои-то веки он может утолить ту самую, чисто человеческую жажду внимания, добившись, чтобы общество признало его бедственное положение. Этой потребности представители высших сословий не понимают, потому что не разделяют ее. Известность достается им от рождения.
Среди многих битв, которые вела его мать, Чарльзу по-настоящему хорошо известна была только одна – война, которую вела леди Акфильд с его бабушкой, вдовствующей маркизой, не самой простой свекровью. Бабушка была высокая, худощавая, с характерным профилем, дочь герцога, и ее совсем не впечатлила хорошенькая маленькая брюнеточка, которую ее сын привел в дом. Старая леди Акфильд стала королевой Марией
[6]
для леди Элизабет Боуз-Лайон
[7]
в исполнении ее невестки, и отношения между ними никогда не были теплыми. Даже после того, как ее муж передал все дела сыну, в те времена, когда Чарльз был уже во вполне сознательном возрасте, вдовствующая маркиза не изменила своего отношения к невестке, все также пыталась менять ее распоряжения экономке, лично давать инструкции садовникам и отменять заказанные у бакалейщика товары с тем, чтобы заменить их на более «подходящие», – до самой своей смерти, которая по большому счету осталась неоплаканной. Все эти попытки были безуспешными, ибо она утратила свою власть в результате единственного случая, когда между свекровью и невесткой произошло столкновение, одна мысль о котором невольно заставляла Чарльза улыбнуться.
Вскоре после того как она была свергнута с престола, бывшая хозяйка Бротон-Холла велела перевесить по-новому развешанные в Салоне картины, пока леди Акфильд была в Лондоне. Вернувшись и обнаружив, что ее предписания нарушены, новая леди Акфильд настолько разозлилась, что впервые в жизни она, как теперь выражаются, вышла из себя, что привело к настоящей сваре с воплями и взаимными обвинениями, уникальному событию в истории этого салона – по крайней мере с окончания восемнадцатого века, когда нравы были более разухабистыми. К восторгу и ликованию прислушивавшейся к крикам прислуги леди Акфильд объявила свою свекровь невоспитанной выскочкой и назойливой старой стервой.
– Выскочка? – взвизгнула вдовствующая маркиза, выбрав из списка оскорблений то, что сумело пробить ее панцирь. – Выскочка! – И, высоко подняв голову и печатая шаг, величественно покинула дом с намерением никогда больше не появляться на его пороге.
Мать много раз говорила Чарльзу, что очень сожалеет о случившемся и что она испытала огромное облегчение, когда старая леди Акфильд, продемонстрировав свое отношение, все-таки стала появляться в Бротоне на традиционных праздниках, – но, несмотря на это, в этом сражении она одержала победу и добилась желаемого. С этого момента хозяйкой в доме стала молодая маркиза, и ни в доме, ни в поместье, ни в деревне ни у кого не осталось на этот счет никаких иллюзий.
По этой и по многим другим причинам, простым и сложным, Чарльз восхищался своей матерью и уважал ее самодисциплину. Он восхищался даже тем, как она уживалась с глупостью своего мужа, никогда не упоминая этого факта и не выказывая ни малейшего раздражения. Он знал, что и сам, пусть и не был настолько же туп, как его отец, особой сообразительностью не отличался. Мать хорошо направляла его по жизни, не давая слишком отчетливо осознать свои изъяны, но тем не менее они не были для него тайной. По всем этим причинам ему бы очень хотелось порадовать ее, когда дело дойдет до выбора спутницы жизни. Он был бы очень рад на каком-нибудь приеме с охотой в Шотландии или лондонской вечеринке найти именно такую женщину, какую его мать хотела бы видеть его женой. По идее это должно быть несложно. Должна же быть на свете какая-нибудь дочь пэра, выросшая в старом, добром, знакомом мире, которому леди Акфильд доверяла, умная, сообразительная и элегантная (его мать не особо любила неброских деревенских девиц, с их пушистыми волосами и юбками из благотворительных магазинов), и чтобы эта девушка могла его развеселить, а он бы гордился ею и не сомневался в ней, и ее появление бы многое изменило в его жизни.
Но, сколько он ни старался ее найти, она все не появлялась. Ему попадалось немало приятных юных леди, которые старались изо всех сил, но… той самой среди их не было. Именно поэтому, наверное, у Чарльза было одно важное убеждение, на которое он ориентировался, – простое, как и он сам, но достаточно сильное: если бы он только смог жениться по любви, найти девушку, которая оживляла бы его ум (он высоко ценил, пусть и ограниченную, активность своего мозга) и тело, тогда жизнь, уготованная ему, была бы приятной и осмысленной. Если же он женится пусть и на подходящей кандидатуре, но неудачно, то обратного пути не будет. Он не считал развод возможным вариантом (по крайней мере, не для главы семейства Бротонов), и потому если в браке он окажется несчастным, то страдать ему до самой смерти. Короче говоря, он и сам не подозревал, насколько честным и порядочным человеком он был. И оттого его еще больше беспокоило, что он может влюбиться в женщину, которая хоть и не окажется какой-нибудь поп-дивой или акробаткой-наркоманкой, но все же не оправдает надежд его матери.
И потому не без легкой меланхолии пару дней спустя Чарльз позвонил Эдит и снова пригласил ее на свидание.
Глава четвертая
К моему изумлению, очень скоро известие о том, что Эдит и Чарльз встречаются, стало привлекать все больше внимания. Разделы светских сплетен, у которых не нашлось новостей получше, подхватили эту историю, и в их однообразных статьях о том, что самые модные люди едят по выходным, или носят в Париже, или чем они занимаются на Рождество, фигурировал теперь и роман Чарльза и Эдит. В то время публика следила за жизнью звезд разинув рот, а так как настоящих звезд для удовлетворения спроса вечно не хватает, то журналисты – даже в менее алчные времена, чем девяностые годы нашего века, – вынуждены вытаскивать на свет божий утомленных светских львиц и бывших телеведущих, чтобы как-то заполнить пробел. По иронии судьбы, именно заурядность Эдит сыграла ей на руку. Кто-то увидел ее Золушкой наших дней, обыкновенной работающей девушкой, вдруг оказавшейся в стране своей мечты, и в одном из воскресных выпусков опубликовал очерк, озаглавленный «Эдит Лэвери – новое открытие». К очерку прилагались несколько крупных и очень ярких фотографий.
