Между тем Лелуп развязал свой тюк и бросил на сосновые ветки
два или три плаща, попоны, одеяла, а потом схватил Анжель и швырнул ее на это
ложе с такой бесцеремонностью, словно она тоже была подстилкой – всего лишь еще
одной подстилкой, нужной только для того, чтобы мягче спалось.
В следующее мгновение мужчина рухнул на Анжель, задрал ей
юбки. Ощутив его близость, ошеломленная, Анжель выкрикнула имя – она не знала,
чье это имя, но в нем странным образом воплотилось все самое ужасное и
постыдное в ее жизни… в той, прошлой, забытой жизни.
– Моршан! – закричала она.
И тотчас поперхнулась криком, ибо тяжелая рука легла ей на
горло.
– Забудь о нем. Скажи: Лелуп… ну!
Рука надавила сильнее, и Анжель, задыхаясь, прохрипела:
– Ле-лу-уп…
– Вот так, – удовлетворенно выдохнул он, с такой силой
вдавливая в нее свое мужское естество, словно сваи забивал.
Анжель захлебнулась криком, слезы лились неостановимо… На ее
счастье, изголодавшийся по женщине Лелуп насытился удивительно быстро. Он
скатился с Анжель, продолжая, однако, крепко держать ее.
– Только посмей шевельнуться, – услышала она, уже засыпая. –
Твоя мать продала мне тебя за сегодняшний ужин. Ничего, держись за меня – может
быть, жива останешься!
И он захрапел, не ослабляя своей железной хватки.
Анжель с безмолвной мольбой глядела в мутное беззвездное
небо, силясь понять одно, всегдашне-непостижимое: почему графиня так ненавидит
ее, что сразу после смерти сына швырнула этому грубому, отвратительному
человеку? Да разве можно такое терпеть? Куда же смотрел в это время бог, что
попустил, не остановил?..
Все было ужасно… но хуже всего казалось Анжель постепенно
овладевшее ею трезвое, холодное понимание: придется привыкнуть и к этому, как
привыкаешь ко всему на свете.
Глава 2
Русские амазонки
Однако Анжель ошибалась. Через день она знала, что
возненавидела Лелупа. Еще через день она продала бы дьяволу душу, лишь бы
избавиться от него. На третий день она готова была умереть для этого.
Конечно, если судить о ее жизни по логике войны – вернее,
отступления, бегства, спасения жизни, – если следовать этой нечеловеческой,
противоестественной логике, то Анжель следовало бы благодарить судьбу и свою
бывшую свекровь, ибо теперь она была сыта каждый день, а каждую ночь проводила
у жаркого костра. И все-таки в те бесконечные, омерзительно долгие минуты, пока
Лелуп безжалостно, грубо, бездушно проникал в ее плоть, она с трудом сдерживала
позывы рвоты и молила бога послать ей смерть.
Нрав, поступки, лицо, фигура, голос – все в нем было гнусно
и отвратительно.
Более того: отвратителен был Лелуп и своим сотоварищам, даже
тем, с кем вместе отправлялся мародерствовать или обирал трупы замерзших
солдат. Везде его встречали двумя презрительными кличками: «московский купец»
или «жид», но когда Анжель узнала, что Лелуп принадлежал к старой гвардии
Наполеона, был с ним еще в Египте, то поразилась, сколь мало, сколь низко
ценится во французской армии славное боевое прошлое. Нет, дело было не в
прошлом, а в настоящем: в том, чем обернулась былая слава для солдат теперешних!
Так, многие из них всерьез, откровенно высказывались, что
если бы в день Бородинского сражения, вечером, император двинул на смену
усталым войскам свою свежую гвардейскую кавалерию, о чем тщетно его умоляли, то
исход сражения был бы другой и русская армия оказалась бы полностью уничтожена.
Но император хотел вступить в Москву со своей гвардией, столь же свежей и
многочисленной, как и при ее выступлении из Парижа.
Явившись в Москву, гвардия решительно всем овладела,
отодвинула всех прочих и жила в полном довольстве, так как после пожара,
вернувшись на развалины домов, гвардейцы рылись в подвалах, в которых жители
припрятали провизию, вина и вещи; и вот гвардейцы устроили себе лавочки и
открыли для армии торговлю чем только можно. Подобное поведение настроило
против них всю армию, которая в насмешку называла их «московскими купцами» или
«московскими жидами». Неприязнь эта сказалась во время отступления, и солдаты
армии за это главенство гвардии, которым она так грубо злоупотребляла, жестоко
отомстили «московским купцам». Отрываясь или отставая от своего корпуса, что
случалось с воинами и других частей, гвардейцы были обыкновенно совершенно
одинокими, и отовсюду, куда бы они ни подсаживались и ни пристраивались бы – к
костру или какому-либо приюту, – их грубо отгоняли.
Однако Лелупа прогнать никто не мог, потому что он увел с
собой из Москвы маленький фургончик, куда успел запасти галет, мешок муки,
более трехсот бутылок вина, рома и водки, десять фунтов чаю и столько же кофе,
под сто фунтов сахару и шоколаду, большой запас свечей… Весь этот запас должен
был в продолжение нескольких месяцев питать тело Лелупа, а также давать ему
возможность успешно торговать.
Кроме всего, он раздобыл себе множество русских мехов, да
вот незадача – через несколько дней отступления русский снаряд уничтожил
«склад» Лелупа, и теперь весь его припас умещался в двух вьючных мешках; однако
в условиях отступления и это было настоящее сокровище, позволявшее ему
диктовать свои законы на привалах и даже время от времени покупать себе женщин
– за кусок хлеба, за возможность просто согреться у костра. Анжель случайно
узнала, что была четвертой в этом походном гареме, однако все ее
предшественницы умерли, не снеся то ли тягот пути, то ли грубости Лелупа, то ли
его неизбывной ненависти ко всему миру, сквозившей в каждом его движении,
слове, поступке. Анжель чувствовала, что вся гнусность натуры Лелупа ею еще не
познана, что самое страшное еще впереди… Так оно и произошло.
* * *
День с утра до полудня был ясный и даже теплый, однако истинный
лик русской зимы проглядывал временами из-за набегавших туч, и достаточно было
одного сильного порыва ветра, чтобы он явил себя – жестокий, враждебный,
властный: тотчас зима снова, в который раз уже, дала понять, что в этой стране
она истинная хозяйка, суровая к незваным гостям. Все изменилось: дорога,
округа, настроение. Все ждали чего-то ужасного – и внезапно разыгрался буран.
Вихри снежные метались по нивам и лугам, качая вершины деревьев, да так, что
столетние великаны стонали человеческими голосами, а их ветки с треском
обламывались и опадали в снег. Анжель не могла вспомнить такого волнения
природы! Крутясь и бушуя, метель охватывала леса и дубравы, оглашая их гулом
грозным и страшным, в котором слышалось победительное торжество.
